Третья истина

– Не время философствовать! Каждый честный русский должен… обязан драться, раздавить сволочь… а ты, дворянин!

– Нам не понять друг друга. И вы напрасно возвращаетесь к этому разговору. Все решено. И обиды тут ни при чем. Карать? Нет, извините, не сумею.

– Какого черта было в молодечестве твоем, скачках этих, победах? Ты же гордился своим превосходством перед всеми нами в этом! А в решительную минуту – в кусты?

– Не собираюсь продолжать разговор об этом и в таком тоне, – повысив голос, отрезал Шаховской. – Я с другим к вам шел.

– Ладно, не бесись, поговорим об этом после.

– Ладно.

– Помнишь, мать пыталась отучить нас от этого «ладно», так и не вышло, что ты, что я… Павел, по-хорошему скажи, в чем причина разрыва? Забыл все? Разве мать не завещала семье держаться вместе? Помнишь? Да, не хочешь в полк, не надо. Но от семьи-то зачем? Помнишь, мать…

– Оставим Елену Александровну в покое. На этом играли достаточно долго, и пока я действительно был нужен, – я вас не оставлял. Уеду – это решено.

Саша не прилагала усилий, чтобы слышать, они говорили, не таясь. На этом слове она вздрогнула. Уедет?

– Я пришел с другим разговором. О вашей дочери. Она предоставлена здесь самой себе, вам некогда обратить на нее внимание. Согласен, не ваша в этом вина, не то время. Так отправьте ее к Евдокии Васильевне. Это же выход!

Отец глухо ответил:

–Евдокия Васильевна скончалась месяц назад от апоплексического удара.

За дверью некоторое время продолжалось молчание. Наконец, Шаховской удрученно произнес:

– Я не знал. Да, тяжело…

Сашин мозг отказывался принять известие о том, что тети Евдокии больше нет, он по инерции продолжал следовать за доносящимся из-за двери разговором. Тон отца вдруг стал обозленным:

– И что вам, Поль, за дело до девчонки? Не умирает с голоду, как другие, и хорошо! Может, маменьке достославной ее отправить прикажете?

– Да, действительно, а мадам Доминик, где же? Как же я забыл, Господи? Все-таки, мать…

– Тю-тю ваша мать… Мадам Доминик! – отец выругался.

– Вот как! И куда?

– Во Францию, к черту, какая разница? – бешеным голосом прорычал отец. – И, ради Бога, Поль, уезжаете, так уезжайте, не морочьте мне голову. Мои сыновья кровь проливают. Я из боя – в бой, а вы мне в нос – девчонку?!

– Да, что мы не договоримся никак?– сокрушенно воскликнул Шаховской, и отец, будто отрезвленный, сбавил тон:

– Вы как будто не понимаете, Поль. Все мысли мои – о судьбе России, да и кто думает сейчас о другом? Гнев мой – отсюда, прошу прощения за грубость. Езжайте, Поль, езжайте, куда хотите. Не поминайте лихом. Бог в помощь!

Она с удивлением поняла, что отец, очевидно, обнял Виконта и похлопал по спине.

– Спасибо. Но, Виктор Васильевич, надо же что-нибудь предпринять. Это не взрослый человек, это ребенок без присмотра. Ну, я не знаю, давайте найдем для нее кого-нибудь. Дочь Евдокии Васильевны очень нервная женщина, к сожалению… Но, как компромисс...

– Да что вам девчонка далась? Она в достатке. Пусть живет, как знает. Не младенец!

– Послушайте, – голос Поля, богатый обертонами, принял одну из самых любимых Сашей сердечных интонаций, – но если ее втянут в какую-нибудь неприятную историю… свяжется она, Бог знает с кем, попадет под влияние. Вы же будете клясть себя, что не подумали о ней вовремя.

– Не пойму, чем это вы меня стращаете? Экивоками подбираетесь?

– Можете поручиться, что ее уже сейчас не используют люди, не гнушающиеся ничем в достижении своих целей?

– А-га. Вот оно что! Ее значит рук дело??? Черт. Раньше-то я как не сообразил! В саду от меня шарахнулся молодчик один… По виду из этих, голодранцев…

– Давайте обойдемся без злобы. Это несмышленое дитя, к тому же девочка. Даже если она ошиблась в чем-то, поступила опрометчиво, нужно как-то оберечь, оградить. Вы говорили только что о Елене Александровне, а это маленькое существо – живое напоминание о ней! И какое трогательное!

– Обойдемся, обойдемся… без сантиментов. И сторожка нараспашку. И доносили мне... В моем доме? В моем доме?? Вы правы, Поль, это мой просчет, допустить такое! Я займусь этим вопросом, спасибо.

– Постойте…

Лулу медленно отошла от двери. То, что сделал Виконт, было настолько чудовищно, что все остальное, даже страшная весть о смерти тети, отошла на второй план. Она поднялась к себе, машинально открыла дверь в розовую норку и забилась в самый угол большого кресла, закрыла глаза. Сейчас... Сейчас… она обдумает, она хоть что-то поставит в голове на свое место, хоть как-то оценит то, что случилось, и что делать теперь. Время для нее стояло на месте и вдруг помчалось, подстегнутое криком:

– А ну, паршивая, говори, кого это ты пускала в дом? Отвечай немедленно!

Лулу вскочила с кресла, и стиснула зубы. Лицо отца, горящее благородным гневом, было даже красивым и очень, страшно близко к ней.

– Ты! Французское отродье! Выродок! Чертова кукла! Молчать будешь? – отец замахнулся в бешенстве, и Лулу ожег удар. Она не успела даже понять, что происходит. Отец никогда до сих пор не поднимал на нее руку. А тут еще дважды опустил плеть-нагайку, которую держал как-то странно, близко к краю короткой ручки и кожаный ошлепок на ее конце издавал каждый раз отвратительный чмокающий звук. Итого три раза. Третий удар сбил ее с ног. Лулу вскрикнула, но не попыталась встать, а сжалась в комок. Пусть, пусть, хоть до смерти засечет. Ей все равно теперь. Все пропало.

– Вы в своем уме? Ребенка! Девочку!

Лулу не хотела видеть и слышать Шаховского, но глаза сами собой открылись, и она увидела сначала его рывок от двери, а потом всю его подтянутую фигуру между ней и отцом. Шаховской придерживал Виктора Васильевича на расстоянии вытянутой руки.

– Не мешайтесь, Поль. Вами долг сполна выполнен. А мной – отцовский, нет! Она мне ска-а-ажет, убью, а скажет,– отец попытался оттолкнуть и обойти Поля, но безуспешно.

– Уйдите отсюда. Немедленно. Вы что – зверь? Господи, кому я это все говорил! – почти крикнув это, Шаховской добавил тише и убедительнее:

– Вы знаете, вам не справиться со мной. Уйдите.

– Дочерью это сучье отродье не считаю! Кормить и держать при себе не намерен! Чтоб к вечеру ее в доме не было!

Курнаков страшно выругался и, рванув на себя дверь так, что она только что не сорвалась с петель, вышел.

Лулу застыла, вжавшись в ковер: сейчас Шаховской что-то будет говорить, двигаться здесь. Лучше бы отец со своей нагайкой никуда не уходил. Лучше бы она потеряла сознание и вообще ничего не видела и не чувствовала. Невозможно остаться с Шаховским с глазу на глаз. Почему он не уходит? Пусть ее никто не трогает…

Но Шаховской осторожно отвел ее руки, прикрывающие глаза:

– По лицу не попал? А куда, по плечу, руке? Больно? Ну, что ты, Александрин, ну, поднимайся, посмотри сюда… Ты что, плачешь, а? Чем тебя утешить?

Глаза Лулу были сухими. Он, он может говорить об утешении! Шаховской осторожно дотронулся до ее руки. Не получив никакой реакции, поднял, перенес на кровать и усадил, прислонив к подушкам, как тряпичную куклу. Лулу отвернулась, чтоб не встречаться с ним взглядом. Шаховской походил по комнате, снял с этажерки фарфоровую фигурку, оглядел и переставил на столик, вытащил несколько книг из стопки на полочки, посмотрел на заглавия, сунул обратно, подошел, присел на стул рядом и взял по-прежнему безучастную Лулу за руку:

– Ничего, все пройдет. Я пока здесь. Придумаем что-нибудь. Ах, как вышло! Дикость какая-то. Погоди, послушай. Я уеду, и ты уедешь. Согласна? Я возьму тебя с собой. Конечно!

Лулу резко отдернула руку, в отчаянии помотала головой:

– Не надо со мной разговаривать! Не надо, не могу! Там… их поймают теперь… Вы ему все сказали…

– Что сказал? А, ты слышала наш разговор... – он помолчал, потом быстро заговорил:

– Я был там только что сам, хотел выяснить, поговорить. Там нет никого. О себе эти люди позаботились. Я не хотел никого подводить, меня это все не касается, эта «борьба». Дело в тебе... Да нет. Решено. Едем вместе в Петроград. Что ты молчишь? – не дождавшись ответа, он продолжал с еще большим напором: – Мы же с тобой всегда мечтали… И там Семен с Амалией Карловной!