Третья истина

Заботы и беспокойство стали понемногу поднимать Лулу с постели. Она ведь даже не осмотрела тогда сторожку, заболевая. А если там осталось что-то? Прокламации, например? Хотя их бережно раскладывали по двадцаткам и раздавали для распространения, но мало ли что? Еще надо написать Кате и Тане, – обе они собирались уезжать с семьями. Лулу старалась не вспоминать об этом и надеялась, что если не думать, то, может, ситуация «рассосется», как тогда, с Катей, когда ее отец уехал в Миллерово один. А тетя? Как там она? Ей ведь, наверное, даже не написали, что Лулу болеет, от кого этого было ждать, от маман? Лулу со слабой улыбкой представляла охи тетки на бумаге, в ответном письме, и расспросы о том, как она кушает после болезни и пьет ли козье молоко. А что, может, и оно, выпитое впрок, помогло ей поправиться… Вместе с болезнью отступал страх: пугающий Шаховской из ночного кошмара в библиотеке вытеснялся образом самого нужного человека в ее жизни – Виконта. И главное, что заставило ее встать, была мысль: Виконт не вернется сам, но где-то же он есть, значит, ЕГО НАДО ИСКАТЬ.

ГЛАВА 5. СМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

….Итак, впервые ее никто не встретил, но она ничуть не растерялась. Закономерное звено в цепи громоздящихся друг на друга событий последнего времени, нелепых и тяжелых. Она сама поражалась своей стойкости и была твердо уверена, что не будь у нее физической и душевной закалки, которую дали долгие конные и пешие прогулки, ей бы не вылезти ни из болезни, ни из подступивших напастей. Одна из них – расставания. Дядя Арсений и Ваня исчезли первыми из всех товарищей. На все расспросы Лулу – куда, она получала от Тани и тети Поли непонятные, уклончивые ответы. Пришлось удовольствоваться обещанием дяди Севера: «Если будет нужно, они тебя сами найдут». Женщины и дети обеих семей, что самое грустное, Катя и Таня, покинули Ростов почти одновременно, в августе. Лулу стояла на перроне дважды, с промежутком в три дня и ощущала, словно никакого промежутка нет, она просто стоит на этом перроне много часов подряд. А поезда уходят от нее, уходят, исчезают вдали, вильнув змеиными хвостами. Один, другой… Проводы такие похожие: сдерживаемые слезы, и неудержимые слезы, поспешные объятия, от которых мало толку, ведь все сейчас закончится… Если бы дядя Север мог пойти провожать семью Тани, она бы перенесла прощание легче, но Север только замахал руками в ответ на ее вопрос и пробасил: «Шурок, Шурок, когда ж ты поймешь, что не то место, вокзалы и скверики, где мне пристало фланировать?». Лулу поняла и это, и то, что сам он собирается поступить наподобие Тани с Катей. Действительно, через несколько дней Северов тоже уехал. В Москву, по его словам. Эту неделю она с ним не виделась – тяжело было ходить в дом, где уже не живет никто из Грицининых…

Она ожидала, что оставшись «не у дел», будет очень переживать, ждать в нетерпении, когда ее «найдут», но оказалось, ей было гораздо важнее, чтоб ее нашел совсем другой человек. Именно ради этого она всю осень жила у Софьи Осиповны. Искала и ждала. Ходила в гимназию, пока она была открыта. Как не ходить, ведь, если кому-то захочется увидеть ее, минуя дом, разве не легче всего прийти туда? И возле стойки швейцара в гимназии Берберова раздадутся слова: «Я уже нашел… Саша!» Она упорно гнала теперь из мыслей свое детское прозвище. Новое имя стало для нее паролем, который должен притянуть его.

Потом начались все эти беспорядки, пальба… На улицах – то демонстрации с лозунгами и транспарантами, то выстрелы и взрывы. Труднее и труднее доставать продукты. Правда, до отъезда господина Петрова неудобства и затруднения обходили дом на Береговой стороной – его хозяин обладал гениальными способностями к материальному обеспечению. Настолько, что по мере обнищания города, он все больше богател. Откуда-то появлялись, причем, в огромных количествах, и дрова, и продукты. Ими были забиты не только кладовые, но и нежилые комнаты…

Все изменилось с той сентябрьской ночи, когда Софья Осиповна ворвалась к ней, разбудила и до самого утра, заламывая руки, визжала, что Филипп – подлец, и Домна – не лучше: совместно оставили ее, на бобах и с носом. Саша почти не удивилась, когда узнала, что маман, не вспомнив ни о ней, ни о старших братьях, воспользовалась одной из отлучек отца и, прихватив Коко, уехала из Раздольного неизвестно куда, причем, почему-то, вместе с господином Петровым. Засахаренные фрукты были, оказывается, последним проявлением ее заботы о дочери. Наверное, отправилась к себе, во Францию из ставшей такой неуютной России, – ей даже наряжаться теперь здесь не позволялось, а отец в последнее время настойчиво навязывал пример воительниц женских батальонов или, на худой конец, сестер милосердия.

После этого исчезновения тяготы времени дали о себе знать не на шутку. Впрочем, у Софьи Осиповны были припрятаны и крупа, и сахар и даже масло, но всего этого, надо отдать справедливость, даже сама владелица не касалась, предвкушая «черный день» впереди. О! Сколько было сказано слов о благородстве мученицы- Софьи, о бесконечной милости, из которой она держит у себя «детку», правда только до того срока, который оговорен и оплачен заранее. Особо усердно Софья Осиповна напирала на упомянутые ранее бобы, на которых ее оставили те, кого Бог непременно накажет. Здесь с ней делалась истерика. И Лулу, гордая Лулу, то есть, конечно, никакая не Лулу, а гордая Саша, терпела все ее слова. Во-первых, пытаясь разобраться в происходящем, а во-вторых, расслышав в причитаниях двоюродной тети нотки подлинного горя.

Потом они узнали о перевороте в Петрограде. Переворот – так называют события Софья и такие, как она. На самом же деле, это пролетарская революция – то самое, за что боролись дядя Север, Григорий Трофимович, Сергей, Танина семья! А Александрин им помогала и верила в эту правду, хотя иногда пугалась жесткости и непримиримости борцов за нее. Значит, они вместе – победители? Куда же разбежались ее соратники? Почему она одна? Саша раньше представляла все это совсем не так. Ваня говорил с ней о прекрасном мире, где нет бедных, все работают, заботятся друг о друге, после работы вместе управляют государством, борются с врагами, не забывая при этом время от времени петь и танцевать. Жизнь каждого подчинена общей идее – вот как красиво он сказал. И тут же вспоминается, как Виконт рассказывал ей о человеке, проведшем почти тридцать лет в тюрьме, порой в страшных пыточных камерах. В застенках он написал книгу о городе Солнца, городе справедливости и равенства.

Как раз, справедливости ради, надо признаться, что Сашин воспитатель далеко не всегда заботился, чтобы все его рассказы были ей понятны. Очевидно, они должны были восприниматься ею как данность, как что-то интересное, существующее само по себе в жизни, в природе… Можешь – вникни и пойми, что значит раскат грома, полет майского жука, сполохи, а нет – просто смотри, слушай и знай: это есть. Вот и тогда тоже, про этот великолепный город, Виконт сказал, усмехнувшись: «В такое можно верить только в тюрьме», и не стал объяснять, почему.

Что же действительно последовало за радостной вестью: «революция совершилась»? Осень холодная, подмораживает почти по-зимнему. Нет дров. Нет керосина. Тянутся длиннющие очереди к продовольственным лавкам. Саша надеялась, что если Виконт придет к Софье Осиповне, та этого не скроет. Поэтому старалась как можно больше времени проводить вне дома, чтоб не пропустить другую возможность – встречу на улице. Эти ее «прогулки» имели вполне легальный характер – она ходит в лавки за продуктами, простаивает в очередях. Для Софьи Осиповны, отсиживающейся, как крот, в темных комнатах это было сущим благословлением. Без энергичной «детки» заявление: «Ни за какие сокровища шагу не ступлю по улице, где кишат эти большевистские монстры» или обратилось бы в фикцию, или привело бы к катастрофе, несмотря на все запасы, которые с непонятной быстротой таяли, таяли. Видимо, «черные дни», были уже в душе провозглашены Софьей Осиповной для себя.