Стукач (СИ)

Я почувствовал сухость во рту и одновременно лёгкое удушье. Протянул Штайгеру пиво.

Надежда удалилась, презрительно кивнув нам головой. На прощанье вызывающе вильнула своими замечательными ягодицами.

У Толи безобразно дрожали руки. Он открыл банку, захлёбываясь пеной долго пил. У него некрасиво дёргался плохо выбритый кадык.

Я отвернулся.

Штайгер допил. Поставил банку на стол. Икнул.

Потом достал сигареты, закурил. Передразнил пьянеющим голосом

– У вас сееееердце! Вам нельзя! Вот из- за таких дур и сердце.

Затем перевёл взгляд на пустую тару. Огорчённо взмахнул руками.

– Извини... увлёкся. Может спуститься в бар? Там есть!

Я замахал руками.

– Не стоит. В хорошей компании у меня нет задней. Как у «Боинга».

Это не стоило мне больших усилий. От первого стакана я могу отказаться без проблем. Гораздо сложнее воздержаться от последующих.

Штайгер.

Родился он в год начала войны, в немецкой колонии под Одессой.

При отступлении немецкой армии в 1944 году его семья ушла вместе с частями вермахта. Оказался в Германии. Родители получили германское гражданство, проживали в Мекленбурге. В 1946 депортирован в Сибирь. Навечно. Без права возвращения. Таким образом, в пять лет был признан особо опасным государственным преступником.

Не успев ещё как следует подрасти уже работал разнорабочим на стройках.

Но со смертью Сталина немцам дали какие то послабления. Разрешили жить в городах, отменили отметки в спецкомендатурах, позволили учиться.

В 1967 году окончил заочный факультет журналистики в университете Свердловска. Работал в различных газетах, четыре года был корреспондентом ТАСС. Но начал пить.

Писал книги, пил, рубил правду- матку в глаза, снова пил и становился Писателем с большой буквы… Потом уехал.

* * *

На завтрак мы не пошли. Толя докуривал уже третью сигарету. Она тлела словно бикфордов шнур.

Я всё же спустился в бар за пивом. Штайгер профессионально выпил целую бутылку прямо из горлышка.

Его здоровье начало стремительно улучшаться. Он слегка оживился и понизил голос:

– Понимаешь, Серёжа,- сказал он, вновь прикуривая от докуренной сигареты. – Доносительство и стукачество среди русской интеллигенции началось не с приходом к власти большевиков. Раньше... гораздо раньше. Больше других этим страдали музыканты, журналисты и сами писатели.

Мы вели интеллектуальный разговор о фискальстве, как зеркале русской литературы.

– Ещё Фаддей Булгарин писал доносы на великого Пушкина, а Михаил Леонтьевич Магницкий, считающий себя писателем и поэтом, на Герцена. И Осипа Мандельштама в лагерь отправили не по прихоти «горца», а по доносу своих же друзей-поэтов. Ну а сейчас донос существует уже как самостоятельный жанр. Из тайного оружия он превратился в публичную акцию. По любому поводу депутаты, активисты, писатели и даже священники пишут в прокуратуру, Союз журналистов, Союз писателей и другие надзирающие организации.

– Толя, зачем они это делают? - возмутился я. – Это же патология!

– Ничего необычного. Писатели и журналисты, это вообще развращенные умом люди. Сначала они придумываю пороки, наделяют ими своих героев, потом посредством своих произведений, втягивают в него и читателей. Кроме того, многие из них весьма посредственны, а потому завистливы. Вот и пытаются опорочить тех, кому завидуют.

Я тоже закурил. Голубоватый дымок рассеивался по комнате и был едва заметен в лучах летнего солнца.

«Как странно,— думал я,— другая страна, чужая как далёкая галактика, а разговоры те же, что и дома».

- Заложи ближнего своего, ибо ближний заложит тебя и возрадуется,- философски заметил я, стряхивая пепел под стол.

Штайгер вздрогнул и негромко выругался.

– Не говори так, - сказал он.- Стучать, докладывать, информировать не только аморально, но и западло. Что касается меня, то я писал прозу, стихи, сценарии, но доносы - никогда!

Я тронул его за руку.

– Толя, прости!

Он махнул рукой.

– Ладно... проехали. Вернёмся к стукачам по призванию. Возьмём к примеру Гайгера. Ты с ним уже знаком?

Я промолчал.

Толя на этот раз медленно, с остановками опрокинул вторую бутылку. Крякнул, вытер губы ладонью. Передвинул по столу пепельницу.

– Так вот... Он пытается учить писателей, правда сам ни одной книги не издал. Редактирует журнал, но писать не умеет. Его земляки и бывшие коллеги говорили, что он общается с гебешниками. Ещё он глуп, чванлив, подл...

Вообще-то Гайгер по образованию учитель. А значит должен был учить детей доброму, вечному, но прежде всего, чему-то приличному. Какой он учитель судить не берусь, а вот стукач он разносторонний. По совместительству сначала трудился лаборантом, потом доцентом, потом стал профессором.

Некоторые говорят, что органы завербовали его, когда он преподавал в Кустанайском пединституте. Дескать, будучи женатым, завёл шашни со студенткой, она забеременела. Он отказался разводиться, признавать отцовство. В результате неудачный аборт, или самоубийство, не знаю. Студентка погибла. Всё вылезло наружу. Гайгера должны были судить или в крайнем случае погнать с кафедры. Но тут органы предложили помощь. Дело замяли, а Робу с глаз подальше отправили в другой город.

Так вот, не буду оспаривать эту историю со студенткой, возможно, что так оно и было. Но завербовали Робу раньше, ещё в армии.

Посуди сам. Я ведь из тех же мест, что и Роба. Он везде говорит, что его семью депортировали вместе с поволжскими немцами в августе 1941 года. Врёт!

К поволжским немцам он не имеет никакого отношения. Он из Одессы.

Его папенька или дедушка, Матвей Матвеевич, в далёком 1915 году преподавал законоведение в еврейской гимназии города Одессы.

В августе 1941 года Одессу заняли немецкие и румынские части. Также, как и моя семья его близкие вместе с Робой отступили вместе с частями вермахта. Так он оказался в Германии и тоже получил немецкое гражданство. В семипалатинской ссылке Роба оказался уже после войны.

Теперь посуди сам, за какие такие красивые глаза приняли в пединститут не просто немца, а ещё и побывавшего в оккупации? Кроме того, имеющего гражданство враждебного государства?

Не просто приняли, но после окончания вуза ещё и оставили на кафедре в институте!

Штайгер откупорил последнюю бутылку пива. Я пододвинул ему свой стакан.

– Знаешь сколько студентов хотело остаться и не ехать по распределению куда-нибудь в Тургайскую степь? Сотни человек на одно место. И не просто студентов, а тех, у кого папа-мама были председатели колхозов, инструкторы райкомов партии, директора магазинов, товароведы и прочие «уважаемые люди».

Я сказал:

– Чего мы здесь сидим? У меня есть лишняя сотня.

Я уже чувствовал, что моя душа просит простора.

Потом мы сидели в баре. На книжную выставку в тот день мы не попали.

За соседними столиками расположились другие посетители. Мне показалось, что это были портовые грузчики. В руках они держали кружки с пивом. Иногда что-то скандировали хором.

Белая пена опускалась на столы. Сигаретный дым был напоминал огуречный рассол.

Бармен в белой рубашке и войлочными бакенбардами был похож на английского лорда.

Я разливал под столом водку из своей фляжки. Толя, почему то очень хотел выпить со мной на брудершафт.

Выпить я не отказывался, но категорически возражал против поцелуя.

- Это лишнее,— говорил я, уклоняясь.

Мы допили водку. Ели салат из одной тарелки.

Толя повеселел, судя по всему он чувствовал себя уже совсем хорошо. Теперь он жестикулировал, наваливался на стол и размахивал вилкой.

Ближе к вечеру Штайгер опьянел. Стал мрачнеть. Вместо футляра сунул очки в салат. Взглянул на меня побелевшими глазами и спросил тихим шёпотом:

– Скажи мне Серёга, почему Гайгер такая тварь?

Наступил вечер. Мы расплатились и я пошёл спать. Перед тем как провалиться в пьяное беспамятство я думал о жалкой и слабой человеческой душе…