Стукач (СИ)

Улица жила по понятиям. Лагерную феню знали все. Безрукие и безногие фронтовики, ветераны войск ОГПУ- НКВД -МВД и пенсионеры союзного значения.

Даже продавщицы в продмаге и поселковые собаки, крутящиеся у пивных точек и винных магазинов, понимали, о чём говорят субъекты с лагерными манерами и приблатненной речью.

Поселковая шпана начинала курить с десяти лет, пить вино с двенадцати. С четырнадцати носили ножи и самодельные «мелкашечные» пистолеты. Шпану сажали. Но её ряды не редели. На смену мотающим срок, приходили их младшие братья.

Незначительный процент составляла поселковая интеллигенция - учителя, врачи, местный участковый, секретарши суда. Это была местная аристократия.

Я не был выдающейся личностью. Не писал стихов. Не играл на скрипке. Не мучил кошек. Не отрывал лапки лягушкам.

Я рос вполне обычным молодым человеком. Не хорошим и не плохим. В меру выпивал. В меру хулиганил, часто дрался и периодически огорчал родителей. А ещё я обладал авантюрным характером и очень любил читать. Набор таких черт часто приводит к тюрьме. Я же попал в армию.

Не скажу, что мне повезло. Иногда тюрьма делает из человека личность, а вот армия – ломает. Но служить мне настолько понравилось, что после армии я закончил ещё и военное училище МВД СССР.

* * *

Карл Бетц, родной брат моей матери уехал в Германию в первой половине семидесятых, когда из СССР немцев практически не выпускали.

Перед этим он отсидел пятнадцать суток за то, что прорвался на Красную площадь с плакатом «Наш дом Германия. Отпустите нас домой».

В музыкальной школе города Фрунзе, где он работал, его тут же заклеймили как изменника, переметнувшегося на сторону врага.

В те дни мама сожгла в печке все его письма и даже открытки. Примерно через год уехал дядя Рубин, второй мамин брат. Я тогда о переезде в Германию не думал, наверное потому что был слишком мал. Я мечтал стать офицером, чтобы защищать Родину. Совершить подвиг, чтобы весь советский народ, полноправной частью которого я хотел стать, гордился мной.

И вот на базе, если можно так выразиться, этого недетского желания разворачивались все главные события моей биографии.

Я учился, работал, служил, потом снова учился, снова служил.

Потом случилась перестройка. В сознании бывших советских граждан, ставших вмиг свободными, случился сдвиг. У кого по фазе, а у кого на 180 градусов. Многие стали паковать чемоданы. Но, я упорно не хотел уезжать. Чего-то ждал. Наверное, мне просто не хотелось признаться самому себе, что тридцать лет прожиты зря.

Но сама мысль, что, как, не жмурь глаза, а уезжать придется, зрела и я уже почти решился, как случилась Чечня. Я попал на войну. В разведку мотострелковой бригады. Попал не в силу геройского характера, а по причине своего раздолбайства и легковерия.

Потом меня встретили госпитали в Моздоке и Будённовске. Инвалидность.

И тогда я позвонил дяде Карлу в Кёльн. Он сказал: «Приезжай! Я тебя встречу».

Было мне тогда чуть меньше, чем было при отъезде ему, почти сорок.

* * *

Вот я и в Германии

Литературное общество немцев из России зарегистрировано в Бонне. Это – клуб литераторов, журналистов и художников, расположенный недалеко от железнодорожного вокзала.

Там собираются те, кого товарищ Сталин называл инженерами человеческих душ, то есть — писатели. Они читают свои рассказы и стихи, пьют чай, потом обсуждают прочитанное. Приходят туда и гости,– читатели, жертвователи, их почему то любили называть - спонсоры и просто те, кому скучно сидеть дома.

Мне было даже не скучно. Тоскливо.

Я начал писать после Чечни. Это были новеллы, короткие рассказы, просто какие то зарисовки.

Что-то вроде дневниковых записей, рассуждения о войне, описание солдатского быта, грязь, кровь, алкоголь, жестокость. Мои чеченские рассказы были искренни, потому проникнуты ужасом.

В своих литературных экспериментах я старался придерживаться мысли Достоевского,— «война, это путь по лезвию бритвы, где малейшее отклонение чревато сползанием во зло».

Поиски своего литературного «Я», нетерпеливое и всепоглощающее ожидание славы мешало овладению практическим ремеслом, приносящим доход. Всё это будило во мне тщательно скрываемые пороки.

И я знал, что если сейчас чем-нибудь не займу себя, то к вечеру напьюсь и

в лучшем случае выйду из запоя через неделю.

Я увидел объявление в русскоязычной газете. Посмотрел на календарь. Потом на часы.

Лихорадочно начал зашнуровывать ботинки.

Отыскал в шкафу свой единственный пиджак и двинулся в большую литературу.

Вот и вокзал… Напротив мрачноватое готическое здание с колоннами. На стоянке стайка легковых машин с иногородними номерами.

Я пересек гулкий вестибюль, поднялся на второй этаж. Интуитивно определил зал, где царил русский дух. Сел за столик у двери.

В зале стоял интимный полумрак. Бордовые шторы усиливали ощущение интима. На столах горели лампы.

Через минуту появился бородатый мужчина в шортах. На его шее был повязан пионерский галстук.

Постаревший пионер поставил передо мной на столик тарелку с пирожными.

Спросил:

— Чай или кофе?

Я хотел пошутить- «Лучше водки», но передумал.

Через какое то время стало понятно, что писатели приурочили своё заседание к шестипятидесятилетию газеты «Пионерская правда», которую когда то читали. Кое - кто в ней даже работал.

Есть мне не хотелось… За окном шумели проезжающие машины.

Я осматривал зал. Микрофон взял какой то толстый дядька со смешным прозвищем, дядюшка Шульц.

У него было добродушное, приветливое лицо. За очками печальные близорукие глаза. Из личного опыта знаю, что такие честные глаза могли быть только у жулика.

Шульц рассказывал анекдоты. На мой взгляд не смешные. Но в зале вежливо улыбались.

Осмелев и освоившись я тоже попросил микрофон и на память прочёл отрывок из своей повести «Контрабасы или дикие гуси войны». Повесть начиналась словами,- «Сколько водки можно выпить за три дня? Одному. Три бутылки? Шесть? Десять? Ошибаетесь - ящик. Именно столько пустых бутылок я обнаружил однажды утром рядом с диваном».

Рукопись была автобиографична и я ею очень гордился. Не своей жизнью, а её описанием. Гордиться жизнью не получалось.

К сорока годам моя личность уже достигла пика своего распада. Так считала моя мама.

Я выпивал, матерился, иногда спал не снимая ботинок.

Кроме того, позволял себе ругать политическое руководство страны из которой уехал, ничего не добился в жизни и вместо того, чтобы покупать жене бриллианты попёрся на войну. Так говорила моя бывшая жена.

Среди бывших коллег и соседей я слыл грубияном.

Кроме того, недоброжелатели упорно принимали меня за еврея, а бывшая жена как-то назвала меня неудачником и импотентом. Однажды она сказала:

—Ты не можешь любить!

Брюнетка за соседним столиком неожиданно скосила на меня взгляд.

В нём содержались лихорадочный интерес и легкая тревога. Такой взгляд бывает у милиционеров, следователей прокуратуры и незамужних женщин.

После чтений брюнетка подошла ко мне. На меня пахнуло запахом французских духов.

Звали её Агнесс. У неё был чуть хрипловатый голос. Выяснилось, что она пишет стихи. Кроме того возглавляет литературное общество. Говоря по русски является председателем.

Оказалось, что у нас даже имеются точки соприкосновения. Много лет назад она писала статью о моём дяде Карле. Вернее о скрипках, которые делает его сын Артур.

Мне предложили бокал вина. И на целый вечер я стал объектом внимания мужчин и женской заботы.

Сначала я отнёс это на счёт своей литературной гениальности. Потом понял, что это всего лишь вежливость со стороны очень воспитанных людей.

Один из заместителей Агнесс был похож на актёра Алексея Гуськова. Его звали Анатолий Штайгер. Бывший журналюга, в самом хорошем смысле этого слова. Потом уже я узнал, что он необыкновенно совестливый человек и горький пьяница. Хотя в России очень часто, первое, неотделимо от второго.