Они были не одни

Каплан-бей засмеялся:

— Это же самое говорили все, кто бывал у меня здесь в гостях. И я уже решил выстроить виллу, равной которой не найдется на всем побережье.

Жандармский начальник, пригладив подстриженные усы, выразил удовольствие по поводу того, что его мнение разделяют и другие истинные друзья бея.

Садясь в автомобиль, бей еще раз посмотрел на вершину холма и подумал, что действительно следует выполнить совет друзей; его только смущало, что постройка виллы на холме обойдется недешево.

На следующее утро пятеро крестьян, по распоряжению прокурора, были препровождены в Корчу — в тюрьму.

V

Все село было глубоко возмущено арестом пятерых крестьян. Все знали их как самых кротких, самых покорных людей; в тот день они работали как проклятые, насыпая свое зерно в мешки бея. Мало того, что их заставили трудиться до поздней ночи, пока они не выбились из сил, — вдобавок их еще обвинили в преступлении, которого они не совершали.

Такая несправедливость не могла не возмутить всех сельчан, но Гьику она привела в отчаяние. Он вместе с Бойко сделал хорошее дело и был чрезвычайно доволен результатами, но, к его ужасу, за совершенное ими приходится расплачиваться невинным людям! Можно ли допустить, чтобы другие безвинно томились в тюрьме за дело, которое совершил он? (Думая о поджоге, Гьика мысленно никогда не называл своего поступка «преступлением», а всегда «делом»; он считал, что поступил справедливо, и ни одной минуты не сомневался в своей правоте.) Что же получилось? Невинные из-за него сидят в тюрьме, а он не может во всеуслышание заявить, что поджог — дело его рук.

Через несколько дней из пастушеского стана вернулся Бойко. Друзья встретились и долго беседовали. Между прочим Бойко сказал:

— Поверишь ли, Гьика, но я никогда в жизни не испытывал такой радости, как в ту ночь, когда с вершины горы любовался пожаром! Прикажи мне — я готов и Лешего застрелить, прямо в лоб!..

Гьике приятно было слышать такие слова, и от них у него немного полегчало на душе. Ему нравилась горячность Бойко, его уверенность. Он почувствовал себя несколько спокойнее, находясь рядом с этим решительным молодым крестьянином. Но только Бойко по собственному почину ничего не станет делать, если же ему приказать, готов даже в огонь броситься. Заключению в тюрьму невинных он не придал особенного значения.

— Попугают их, да и выпустят! — сказал он.

Но Гьику не переставала мучить эта мысль. Он решил отправиться в Корчу и повидаться с Али. Сообщить ему радостную весть о совершенном деле и вместе с тем посоветоваться относительно арестованных односельчан. Гьика был уверен, что Али рассеет его сомнения.

— Али — тот не ошибется! — повторял он себе не раз по пути в Корчу и в этом находил утешение.

Но из дома, где жил Али, Гьика вышел смятенный и опечаленный. К несчастью, ему там сказали, что Али уже две недели назад выехал неизвестно куда. Словно кто-то ударил Гьику в грудь. Расстроенный, с поникшей головой, возвращался он на постоялый двор, где остановился. Куда мог уехать Али?.. Уж не арестовали ли и его? И Гьика невольно представлял своего друга в тюрьме за железной решеткой. А за что? За то, что он открывал беднякам глаза? Мысль, что его друг и учитель, может быть, сейчас находится в тюрьме, была для Гьики мучительна.

Оставаться на постоялом дворе ему было тяжело. Здесь собралось много крестьян из окрестных сел, таких же бедняков, как и он сам: они пришли в Корчу в базарный день купить соли. Но были на постоялом дворе и беи — эти явились разряженные, верхом на оседланных красивых конях. Гьика не знал их, да и не хотел знать. Для него были одинаковы и Каплан-бей, и Эстреф-бей, и любой ага: все они одинаково чванились, одинаково покручивали усы и держали себя так гордо, словно правили невесть какими царствами! Разве осмелишься к ним подойти? А постояльцы-крестьяне только и мечтали о том, как бы купить на базаре соли, хотя тогда у них не хватит денег, чтобы отдать в починку свои износившиеся опинги. И они в нерешительности слонялись по базару и только смотрели, как покупают другие, более счастливые. Гьике не сиделось на месте. Он прошелся по мясному ряду, зашел в посудный, в сапожный, но нигде не встретил знакомых подмастерьев. Стири, как об этом было известно Гьике, со всем своим семейством перебрался в деревню. Переходя через мостик у постоялого двора, Гьика, на свое счастье, столкнулся с Мало, учителем средней школы.

— О! Наконец к нам пожаловал, Гьика! Ну, что нового у вас в селе, дружище? Мы узнали, что башня вашего бея сгорела дотла! Отлично! Придет срок, мы и самих беев превратим в прах! — заговорил учитель, крепко пожимая Гьике руку. — Зайдем-ка вон в ту кофейню, поговорим по душам!

Гьика удивился: значит, здесь уже известно, что башня сгорела. Учитель, разумеется, этому очень рад. Но если бы он только знал, что это дело рук Гьики, наверное, расцеловал бы его тут же, на улице! Но нет: Гьика ему об этом не скажет!

В кофейне близ постоялого двора они уселись в укромном уголке, заказали кофе и, наклонившись друг к другу, приступили к беседе.

И тут Гьика узнал от учителя, что Али арестован и отправлен в Берат.

— Значит, Али больше нет с нами? — с болью в душе воскликнул Гьика. Он почувствовал себя так, словно ему подрезали крылья. В одно мгновение погас весь его революционный пыл, пропала вся его смелость, и он снова стал таким, каким был до знакомства с Али: темным крестьянином, который страдает, жалуется на свою горькую долю, но не способен ничего предпринять, чтобы избавиться от страданий.

— Беда! Великая беда!.. — повторял крестьянин, совершенно позабыв о кофе, который уже давно поставил перед ним официант.

Учителю было понятно огорчение Гьики, и ему стало жаль молодого крестьянина. Но, с другой стороны, он испытал при этом и некоторое удовлетворение: скорбь, которая охватила Гьику, свидетельствовала о том, насколько глубоко в сердца крестьян вошел Али! Теперь на учителя ложилась обязанность не оставить сидевшего перед ним Гьику без поддержки, как машину нельзя оставить без руля.

— Когда мы расставались, Али мне сказал: «Передай мой горячий привет Гьике, обними его за меня и скажи, чтобы он всегда оставался мужественным, каким был до сих пор!» — после короткого молчания проговорил учитель.

— Ах, Али, Али!.. — прошептал Гьика. Он ощутил, как от слов учителя в нем вновь начало оживать то чувство, что поддерживало его в борьбе.

— «Передай мой горячий привет Гьике… обними его за меня…», — повторил Гьика слова учителя и подумал: «Как бы обрадовался Али, узнав, что его поручение выполнено, что башня бея со всем хранившимся в ней урожаем превращена в пепел! Но Али ведь добавил: «Скажи ему, чтобы он всегда оставался мужественным, каким был до сих пор!» Вот завещание Али! И его завещание надо выполнить во что бы то ни стало, даже если для этого придется заплатить собственной головой!»

Эта мысль захватила Гьику, но он тут же вспомнил о пятерых крестьянах, томившихся в тюрьме. А что об этом сказал бы Али?

— Кто бы ни поджег башню, он сделал хорошее дело! Одно из самых лучших дел!.. Вот если бы и горичане спалили отнятое у них село и вдобавок ухлопали бы какого-нибудь кьяхи, тогда пришлось бы беям и властям призадуматься!.. А у вас в Дритасе славно получилось: и башня сгорела, и бей остался без урожая! — говорил учитель. — Что же касается арестованных крестьян, ты не огорчайся: ничего с ними не случится. Правда, придется им несколько месяцев просидеть в тюрьме, но тут уж ничем не поможешь. Такова борьба: пока не одержана победа, приходится терпеть и страдать…

На Гьику эти слова подействовали, как целебный бальзам. Конечно, те пятеро страдают в тюрьме, но в конце-то концов с ними действительно ничего не смогут сделать, потому что никто не видел, что именно они подожгли башню! Если же Гьика сам заявит, что поджег он, невиновных крестьян, правда, освободят, но его самого осудят — и не на месяц, не на два, а на многие, долгие годы, если не на смерть…