Они были не одни

Петри пришел домой задумчивый и печальный. Вывел из конюшни кобылу, взял топор. Надо отправляться на работу. И снова что-то больно укололо его в сердце: неужели он утратил дружбу Гьики именно теперь, когда познакомился с Али? Позор!..

— Черт меня угораздил полезть в зятья к Рако Ферра! — в отчаянии прошептал он. Эта мысль возникла у него сейчас впервые.

Петри решил теперь же отправиться к тестю и прямо сказать ему, что тот нехорошо поступает, поддерживая бея. Он привязал кобылу у сарая и, захватив с собой топор, собрался идти.

— Петри, ты куда? — окликнула его мать.

— К тестю, топор у него поточить. А ты мне пока положи хлеба в мешок.

Размышляя дорогой, Петри все более приходил к заключению, что он виноват, и признавал, что Гьика, рассердившись на него, был прав.

— Черт побери! Если я сам не скажу тестю, что он поступает неправильно, кто же ему это скажет? — мучился он угрызениями совести. — Нет! Сегодня же все выскажу! Пусть даже мы с ним поссоримся!

Петри подошел к дому Рако Ферра; на лице его выступил холодный пот. Войдя во двор, он наткнулся на будущую тещу, которая возилась с теленком.

— Это ты, Петри? Иди, иди-ка сюда! Этот упрямый дьявол никак не выходит из хлева. Надо бы сводить его на озеро, напоить.

— У меня нет времени. Нужно повидать тестя. Он дома?

— Еще не приходил, но сейчас должен вернуться. Подожди его немного. А зачем он тебе так спешно понадобился?

Петри покраснел: что ей ответить? Василика, услышав голос любимого, высунулась из окна и радостно посмотрела на него смеющимися глазами. Юноша почувствовал на себе ее взгляд и улыбнулся в ответ, но так, чтобы теща не заметила его нежной улыбки. Он покраснел еще больше, но теперь это был румянец любви. Все принадлежавшее семейству Рако Ферра было связано с Василикой, все принадлежавшее ей, принадлежало семейству Ферра. И поэтому ко всему, что было связано с этой семьей, Петри испытывал какую-то нежность. Каким привлекательным показался ему сейчас прыгавший на дворе теленочек, какой милой казалась ему теща; даже окно, из которого с лукавой нежностью поглядывала его суженая, показалось ему замечательно красивым. Разве он способен теперь высказать тестю слова осуждения, упрекать и обличать его? Это значит огорчить Василику, вызвать слезы на этих прекрасных глазах, которые сейчас улыбаются ему из окна, согнать радостную улыбку с этих розовых уст, словно только и ожидающих, как бы слиться в поцелуе с его устами!

— А вот и Рако! И с ним кьяхи. Эти дьяволы совсем его окрутили! — проговорила теща.

Петри будто кто-то ударил. Василика тотчас же скрылась.

— Петри! Почему ты здесь? Ведь ты собирался в лес за дровами? — спросил его Рако.

— Я пришел попросить точильный камень — не знаю, куда наш задевался… — смущенно проговорил Петри.

Леший, пришедший вместе с Ферра, расхохотался:

— Нечего сказать, хозяйственный у тебя будет зятек, Рако! Настоящий лев! А ты, теща, должна бы хорошенько угостить зятька! Не то он будет плохо обращаться с твоей дочкой.

— Он к нам не ради угощения заглядывает, — засмеялась жена Рако и, обратившись к Петри, спросила: — Если тебе был нужен точильный камень, почему же ты мне сразу об этом не сказал? Я и сама могла его дать.

Петри долго не задерживался: поточил топор и ушел.

— Зачем тебе понадобился точильный камень у тестя, когда наш собственный лежит у тебя в мешке? — удивленно спросила его мать.

— Ладно, ладно… — процедил Петри сквозь зубы, взял под уздцы кобылу и отправился в лес.

— Скотина я, скотина! — дорогой ругал себя Петри, подстегивая лошадку. — Чтобы загладить вину перед Гьикой, я должен был поговорить с тестем начистоту. Но мог ли я это сделать?.. А как на меня посмотрела Василика!.. Словно обожгла!

Размышляя таким образом, он брел с опущенной головой и вполголоса затянул песенку, слышанную недавно в Корче:

…Покажись, красавица, в окошке,

На себя взглянуть позволь разок!..

Внезапно он резко оборвал пение: далеко впереди себя он заметил Гьику, поднимавшегося по горному склону. Остальную часть пути Петри шел молча, думая то о Гьике, то о Василике, но больше — о Василике.

А Гьика тоже направлялся в лес. За неделю перед этим он нарубил дубовых веток, подготовляя запас на зиму. Отец с сестрой отправились в лес еще с утра. Теперь шел и он, задумчивый, мрачный, с топором на плече.

Придя на место, Гьика увидел, что старый Ндреко и Вита до его прихода успели много сделать: нарубленные ветки были сложены рядышком, там, где наметил Гьика. Теперь родные дожидались его. Ндреко, состарившись, уже не мог достаточно аккуратно укладывать ветки. В прошлом году он так их сложил, что, когда наступила зима и женщины пришли в лес за листвой, она вся погнила, потому что сквозь плохо уложенные сучья в листву проникал снег.

— Когда-то я в этом деле был мастер: так листву складывал, словно букет, — цветок к цветку подбирал. А теперь, сам вижу, состарился… никуда не гожусь…

Гьика сбросил с себя куртку, засучил рукава и принялся за дело. Сестра подавала ему дубовые ветки, а он располагал их вокруг высокого, вбитого в землю кола.

— Как здоровье внучка, Гьика? Ведь я его с утра не видел, — спросил старик.

— Когда я уходил, он плакал. Наверное, малость простудился.

— Да сохранит его бог! Столько радости принес он в наш дом! Такой малюсенький, весь с кулачок, а стоит его позвать — сейчас же поворачивает головку! Да сохранит его господь! — проговорил Ндреко и перекрестился.

— Да! Совсем было позабыл! Зачем вас сегодня созывали кьяхи? — после короткого молчания спросил старик.

Гьика в сердцах швырнул на землю дубовую ветку.

— Черт бы их побрал! — проскрежетал он и затем чуть спокойнее добавил: — Сам знаешь, отец! За хорошим они нас созывать не станут.

— Это известно! Вот потому я и спрашиваю: зачем?

— Велели завтра с утра явиться с лошадьми, ослами и телегами, везти в Корчу хлеб Каплан-бея.

— Чтоб не было бею от него проку! — воскликнул старик и склонился над дубовыми ветками. — Я так и знал, что они придумали для нас новую повинность.

Старик начал складывать ветки, но вскоре, о чем-то вспомнив, воскликнул:

— Как же так, Гьика? Ведь завтра мы должны укладывать листву у Сухого ручья!

— А какое Лешему до этого дело? — ответил Гьика, в сердцах топнув ногой. — Придется этим заняться тебе с Витой. Может быть, если маленькому станет лучше, и Рина подсобит. Откладывать это дело нельзя. Коли будете дожидаться меня, — а вернусь я не раньше, как через два-три дня, — все нарубленные ветки засохнут. Как бы там ни было, придется вам самим управиться!

Так говорил Гьика отцу, а сердце у него сжималось от боли. Завтра ранним утром должны подняться все крестьяне со своими лошадьми и ослами и, бросив на два-три дня все свои дела, погрузить хлеб Каплан-бея и везти его в Корчу. Только вчера бей украл этот хлеб у крестьян, а завтра эти самые обворованные им крестьяне должны на своем горбу тащить хлеб в Корчу, чтобы бею не пришлось тратиться на перевозку!.. А как быть с тем, что советовал ему Али?.. Правда, он сказал ему об этом только раз, но для мужчины этого должно быть достаточно. А что сделал Гьика, чтобы выполнить наказ Али?

Такие мысли совершенно измучили Гьику. Весь день он работал в состоянии какой-то растерянности. Ни разу не улыбнулся. Сестра затянула вполголоса песню, надеясь, что брат, по своему обыкновению, подтянет, но куда там: Гьика и рта не раскрыл.

— Милый брат, не печалься о маленьком! Ведь это обычно бывает с детьми: простужаются, не могут заснуть, плачут!.. Разве с нами в детстве так не случалось? — попробовала утешить брата Вита, думая, что Гьику тревожит болезнь ребенка.

Стоя на ворохе листьев, успевшем за это время вырасти у него под ногами, Гьика посмотрел на сестру и с печальной улыбкой покачал головой.

Когда они кончили работу, солнце уже садилось за вершиной Сухой горы. Гьика слез с громадной кучи листьев и внимательно осмотрел ее со всех сторон. Она походила на хороший стог сена. Но Гьика все же остался недоволен: хранилища, устроенные им в других местах, получились лучше.