Курс практической психопатии (СИ)

Но! Еб мать твою, уже поздно. А я — скотина, стою и над гробом фантазирую. Позорище неуемное. И сам себя оправдываю исподволь, что Жахни «тело», она просто тело, и вроде как ничего не изменилось — она и живая была для меня телом, и лишь в немногие случаи — душой. Ведь душа её была легка и слаба, наверняка потому и покинула тело так легко, слабая. Она была как животное, трахуча, и я бы даже сейчас не отказался бы… что-то крупно дронуло, обдав горячечной волной мое существо — я поднял голову, Арто рыдал не скрываясь. Острое чувство жалости удушило меня — о, господи! Что я несу! Жахни — мертва. А я… Черт. Господи. Нет. А я… я будто очнулся. Её нет больше. «Она упала вверх, она взлетела вниз»… Нет, к чертям поэзию, Жахни просто больше нет. Я слишком нереально думал о ее смерти. Я не поверил. А теперь слезы Арто будто смыли пелену с души — я вижу, очень четко — вот Эрот в строгом черном платье в пол, очень ей идет, лицо густо заревано и запудрено. Надо же, не забыла пудриться! Она некрасива в слезах. Я, оказывается, никогда не видел ее в слезах. Единственная моя знакомая, которая ни разу при мне не плакала. Вообще, Эрот была какой-то слишком обыденной… что-то в ней не так для похорон. Я смотрел-смотрел, и понял — она все в том же черном готическом прикиде, что обычно. То есть, траур, да, но ничего отличного от повседневности. Будто она всегда была в трауре. Будто знала… Но не надевать же готу белое для контраста мира с горем.

Вдруг как пулей прошибло висок — и в мозгу взорвалась мысль — а я ведь пьяный хотел ее, когда она уже была мертва! Я хотел мертвую Жах, не зная еще об этом! Пиздец какой, как страшно — мертвую хотел… когда она уже лежала может быть на полу, может быть в постели в своей, а может и в морге уже. Я же ничего вообще не знаю, даже как она умерла! Что это с ней вообще вдруг такое, а? Что за хуйня — казалось бы, какая разница, ведь я не знал о ее смерти, когда грезился ее горячим (а тогда наверняка уже холодным и плотно сжатым — или наоборот разинутым со стекающей запекшейся слюной?) — ртом, на лавочке, где мы спали никакие с Арто! Но я все равно устрашился, до боли и ледяного отчаяния — черт возьми, да как же так, неужто я действительно хотел ее, уже мертвую, не зная об этом. Что-то необъяснимое, невыразимо-непростительное было мне в этом… я запаниковал, не зная куда девать себя!!

Чтобы отвлечься, поднял глаза и лихорадочно огляделся. Вот мать, ее держат под руки, очень осунувшаяся, бледная, будто и правда любила свою младшую дочь… какой-то суетливый хрен рядом с ней, видимо, тот самый, с которым наша Жах пила ореховую водку в ресторане. Вот суровый аристократичный чел в черном стильном сюртучке, отлично выглядит, сразу видно — садомазохист, пасет Эрот. Папаша. Сучара, ну где же ты был, когда бедная маленькая девочка бедовала здесь одна! Где же были вы все! Все!! — хотелось мне дико орать, но я молчал, хотя ничто не мешало это сделать. «Интроверт, блин» — как Жанна. О, Жанне надо непременно сообщить, что ее верной фанатки не стало. Может быть самой верной. Сердце дрогнуло — Жанна… и горе пронзило до самых кончиков и корней, я аж вытянулся, сжав больно пальцы Арто. Я заплакал. Ебаный балаган, а где же все те, кто ебал ее? Или им похуй, что они сейчас частично уйдут, в могилу, в землю, что умерев она несет на тот свет ту часть их, которую они отдали ей, а после брезгливо вытерлись салфеткой. Я-то знаю — не важно, откуда — что так оно и есть, и все, с кем ты ебался однажды носят от тебя в себе что-то, несмываемое и ты от них. А поскольку ты беременен смертью всю жизнь, то однажды вот так же разродишься на тот свет, и склеится твое новое тело из частиц тех, кого ты ебал… все это сказали мне сейчас ее, Жахни безмятежные губы. И оттого так рыдает Арто, и оттого так корчусь я — не хотим в могилу, ни единой частичкой себя, да поздно. Она не придет, и не улыбнется — мол, все хорошо, еще рано. Сучка, так спи спокойно. Спи со всеми, с кем хочешь, и там, я отпускаю тебя. Будь счастлива, моя милая, моя маленькая сучка…

Спасибо Жахни, я стал бояться. Очень бояться.

Арто думал о том же самом, он стал каким-то испуганным, будто увидел демона и не может забыть. Он сказал мне, что это, наверное, здорово — умереть, и став там маленьким ребенком, носиться по аду, качаясь на чертовых качелях, и лепить куколок вуду из огненной лавы… и гонять палкой местных церберов, и забираться на колени Астароту и Вельзевулу, прося — дедушка, расскажи сказку! — добавлял я, и мы горько смеялись.

А ведь Арто и слова не сказал, что всего за месяц для него это — вторая смерть! — пронзила мысль, и я заледенел, с паническим ужасом глядя на него. Бедный, бедный!.. я не умею жалеть.

Потом сидели с Эрот, рыдали все вместе, и она сквозь слезы и водку — любимый напиток Жах, рассказывала, что настояла едва не через истерику, чтоб на сестренку надели ее любимые белые чулки. Какие-то левые родственники возмущались, но она послала их на хуй.

Нажрались, и в тумане угара, продолжая рыдать, страшно опухшая от слез Эрот, приставала к нам обоим одновременно. Мы вяло протестовали — не знаю, отчего Арто, а я просто был не в себе, очень пьян, очень накурен и убит. Сквозь муть и гарь, я смотрел как Эрот слюнявит Арто уши и безвольные губы, а он пытается ее отодвинуть от себя, и бормочет уговаривающе, чтоб она его не трогала, ему нехорошо — и надеялся, что он правда ее не хочет, и мне не надо ревновать… опять эта низость… едва не сблевал от самого себя, что я думаю про такие вещи, когда мы поминаем Жахни.

Но — черт ты собачий, я до сих пор не знаю, переспали ли мы тогда, но проснувшись, Эрот лежала между нами, полуголая и обнимала одной рукой меня, а ноги сложив на Арто. Мне было нехорошо от этого, и я не стал спрашивать ни о чем. Лучше думать, что нет, а то вдруг — да.

Потом навещали могилу, курили ее любимый гашиш, лили водку в землю, плакали снова, причитая — пей, солнышко наше блядское, мы тебя не забудем!..

Мне нужно было пережить это горе. Нам нужно было. Арто позвал провести неделю за городом, на его даче. В тишине и безлюдии, остывающей осени. Как вовремя она умерла — подумал я удивленно, нельзя придумать лучшего времени для смерти! И так цинично прибавил про себя — и нам хорошо, пострадать в уединении, пиная прелую листву и глядя в небо, пить прохладный коктейль воздуха из тонко звенящего бокала осени… ах я, эстет, дрянь такая. Не прошло и недели, а мне уже не так горько. Черт, да была ли вообще горечь? Было ли горе? Уже не знаю… Жахни, Жахни — повторяю я, и во рту горько, так что сводит зубы. Это душа истекает грязной кровью по ней. Но реально — я не чувствую ничего. Потому что больше нечего чувствовать — Жахни нет на этой планете. Осталось только привыкнуть… привыкнуть, что некому позвонить среди ночи (ведь Арто этого не любит, а она запросто выслушивала полуночный бред мой «слушай, я тут подумал…»), некому поплакаться от души — «какая сволочь этот Арто», никто не будет третьим на нашей веселой кухне (на ЕЕ веселой кухне, и вообще кухню мы эту больше не увидим — и я буду скучать по кухне как по самой Жахни), и некому залезть под юбку — Жахни была единственной девчонкой, которая разрешалась нам с тех пор, как мы вместе… значит, девчонок теперь вообще просто не будет. Тоже сложно — я люблю девчонок, прости Арто, хотя и ты тоже, но пресловутая верность… Жахни! Вернись… зайди во двор сейчас же, и возмутись голосом низким и хриплым — А че это вы, собаки такие, меня бухать на дачу не позвали? — голосом своим прокуренным и чувственным, голосом маленькой покладистой шлюшки, так возбуждающим нас на подвиги под твоей одеждой…

Мы валялись во дворе на раздолбанном диване, курили, много пили, до тошноты и черт знает чего. Жгли костер во дворе, шатались по лесу в поисках грибов — понятно, что не тех, что жарят, а тех, которые поджаривают тебя. Зато в процессе поиска мы накидались, орали песни, бегали по голому лесу и дрались потешаясь, как дети. Арто завывал, что какая жалость, что не взяли камеру — какой клип мог бы получиться! Он совсем помешался на музыке, только о ней и думает. Периодически вздыхал. Обнимал меня, утыкаясь в плечо, и шептал — девочка наша, девочка, не сделать тебе больше ни одного клипа…