Курс практической психопатии (СИ)

Дождь моросит. Кутаюсь в куртку, мусолю сигарету, и думаю.

Кажется, я его сильно разбаловал. И если вдруг перестану заглядывать ему в рот, он удивится — как так? А ведь перестану. Тока не сразу, а постепенно. Хорошо, что он боится меня потерять. Это необходимость, а как же иначе? Иначе начнет обращаться со мной так, как я с теми кто мне похуй. Заносчиво и гадко.

БЛЯАААААДЬ!!!!!

Крик души, извините, погорячился.

Иначе невозможно быть собой. С одной стороны, это вроде сокращение поводка. Я имею в виду тот поводок, который я презирал и отрицал, как удел слабых и гнусных. Сам оказался гнусен в своей любви. Она существует. Вот блядь. Так о чем я? А, с одной стороны — это сокращение поводка, а с другой — наоборот твоя территория расширяется, когда тебя боятся потерять. Ведь тогда уважают твои интересы. По себе знаю. Я со всеми так поступаю. Сделай вид, что тебе пох на человека, и на то что он думает, и веди себя как знаешь — и вот уже он замалчивает что-то, держит себя в руках, и позволяет тебе больше и больше… страшась, вдруг уйдешь недовольный?..

Периодическое одиночество необходимо! Как же без него.

Ведь мы сами по себе оба очень интересны, и надо пообщаться лишь с собой. Со своими исключительно личными мыслями. Только вот не слушать его флейту будет трудновато… но я справлюсь.

И справился на славу. Мама, видя что я тих и светел, решилась-таки, и наконец уехала на десять дней подлечиться, а я взялся перебирать и устаканивать в одиночестве все нажитое на сегодня… хуй что у меня вышло. Не смог я, наедине с собой, ломаясь от одиночества — лишь отвернусь куда — как сразу мерещится, что я здесь не один… то бабушкиными духами вдруг запахло… а однажды сгонял за хлебом, пришел — а в ванной полотенце мокрое. Когда я не мылся уже три дня! Я весь ледяной стал, смотрел-смотрел, трогал, посекундно дико оглядываясь — ебать меня в ухо, да как же так? Еле-еле заставил себя оттуда выйти… а полотенце объяснил воспаленному разуму болезненной забывчивостью.

Ночью слышал смех Сашки на балконе, и тонкий силуэт мелькал… но я так устал и измотался, что было уже наплевать. Даже если это и она снова прилетела, то похуй — тупо не открою да и все, она же ангел а не призрак, так что нечего… да она и не настаивала, и я уснул, под мерный шорох и постукивание каблучков за балконной дверью…

Проснулся от собственного дичайшего вопля — я орал как зверь в агонии и колошматился о стену, разрывая простыню, в которой запутался… руки уже были в крови — сломал длинные ногти. Ужасающая боль и злобное раздражение подбросили меня с кровати на пол, и продолжая орать, но уже от бешенства:

— Да что ж за еб твою мать-то, а?? — помчался на кухню, где резко распахнув холодильник, уронил на пол открытый пакет молока, оно ледяной волной выплеснулось мне на босые ноги, я зашипел, и совсем уж озлобившись, в исступлении схватил банку транков, высыпал дрожащей рукой на трясущуюся липкую ладонь штук десять… баночку засунул за резинку трусов, нашарил водки, и отхлебнув тут же, сообразил — водку с транками низзя… плохо будет. Кровью блевать…

— В рот ебать, — зло прошептал я, и сунув в себя три таблетки, разжевал, хотел было уже проглотить… но вовремя половину выплюнул. Дорогого лекарства было жаль, но жить пока все же хотелось… я испугался — дома один, начну корчиться, никто не поможет! Внутренне содрогаясь от страха перед последствиями, я все же запил тошнотворные на вкус таблетки водкой, и с бутылкой, кривясь от отвращения, побрел в кроватку…

Я хотел, чтобы пришел Арто. Я все ему и себе простил, я хотел видеть его.

Но лучше бы я не поддавался своей хотелке, и не выходил к нему. Я прятал руки, но он заметил-таки распухшие кончики пальцев со слезшими ногтями, понял, что у меня была истерика, принялся жалеть — а я этого не выношу, и изо всех сил старался терпеть, чтоб не заорать на него…

Один хуй, дико поругались, не знаю, от чего. А, да. Оттого, что я стал жрать слишком много химии. Ну не могу я терпеть, боли у меня, а он не понимает! Я наорал, что куда ему, домашнему, тёпленькому мальчику, он же не представляет что это такое — реальная болезнь, и БОЛЬ, и ломота, и скручивание каждого нерва. Да я лучше сдохну от транков, чем от этой сраной долбанной невротической боли! Голова, каждый сосудик в ней, ноги, ногти… волосы даже!! Он орал в ответ, обидевшись, что считаю его непонимающим, что пусть сдохну, раз такая сука, что потерпеть не хочу, и всякую прочую чушь, что мол, я его заботы не принимаю. Тупая, бесчувственная мразь.

— Тебе бы перерезать каждый сосуд в теле, вывихнуть каждый сустав, и в печень муравьев, да тошноту и муторность, да страх и холодный пот по ночам, когда даже в стену маме постучать не можешь, — сухо сказал я. — И вот это между прочим, тоже сладости не добавляет! — помахал раскровившимися пальцами.

Я ушел, и больше с ним не разговаривал, и из дому снова не выходил. Мама вернулась, и даже ничего не заметила кроме синяков под глазами, да что я похудел — но утешительно решила, что это я плохо ел без нее. А я был тих и мил, обходителен, прикинулся, что взялся за учебу, она была так рада! Пыталось быть за это стыдно, но лишь досадливо отмахнулся — да важно ли это, когда у меня такое…

Душа болела — где мой Арто пропадает? Была бы жива Жахни, созвонился бы с ней, узнал… Но стиснув зубы терпел, твердо решив сам ни в коем случае первым не звонить. Ведь это он виноват, я же от боли переборщил, надо понимать! Сейчас уступлю, так он на шею сядет, как девка, знаю я его бабский характер! Душа-то у него женская. Хотя, мы как-то не задевали эту тему — кто из нас «девочка», слишком унизительно и бессмысленно это.

Любовь твоя как кошмар, как наказание! Любить тебя — лучше убиться, зарезаться, чтоб не мучаться этой адовой болью, сносить сплошное унижение! Ты раздражаешь, ты бесишь меня! Я мечтаю, я жажду уйти от тебя прочь и никогда больше не возвращаться! О, сладкие мечты — я могу, я развернусь и уйду, исчезну и ты никогда, слышишь, сука, никогда больше не сможешь найти меня! Пропади, исчезни, растворись навсегда в нигде! Оставь меня в покое, слышишь? Я не хочу больше ничего иметь с тобой! Не то что спать, а вообще просто больше ни-че-го не хочу! Я не уважаю тебя, и не хочу больше тебя ни в каком качестве!.. Давай, о давай же расстанемся, отпусти душу на покаяние!

Но если ты и правда решил исчезнуть, расстаться — приди и скажи мне об этом, почему ты так подло поступаешь, молча исчезнув, без единого слова! Это слишком низко с твоей стороны! Да, конечно, я сам всегда так и поступал со всеми, когда человек становился мне безразличен, я просто одномоментно прекращал с ним всяческие отношения, исчезал без единого слова. Но ведь я не любил их, и мог себе это позволить! А ты, ты не имеешь ни малейшего права поступать так же со мной! Я тебе не дешевая девка, ты обязан сказать мне, что между нами происходит, и происходит ли вообще, чтоб я знал, раз и навсегда… молчишь? Молчи-молчи, я найду и убью тебя, сволочь, грязь! Я придушу тебя, чтоб ты знал, знал в вечности — со мной так поступать нельзя, я не все остальные, ты не имеешь такого права, равнять меня со всеми остальными! Да будь ты проклят, и чтоб ты сдох! Только скажи мне об этом! Не уподобляйся подлому мне, не молчи же!.. Арто…

Я все сидел и сидел дома, мама пропадала в мастерской, изо всех сил зарабатывая денег мне на лечение. В последнюю поездку в «санаторий» она на свои перекошенные нервы почти все накопленя угрохала, теперь ей передо мной неудобно — но она же тоже с ума сходит, ей самой чтобы в себе оставаться дохренища надо. А я, даже не имея инвалидности, не могу работать, мне реально худо. В больницу меня сейчас не возьмут, не настолько плох, но и лечиться толком нечем. И заработать нечем. И мама говорит — сиди, что ты! Куда тебе, лечись, хотя бы просто спи вдоволь, папе это всегда помогало. Да, понимает мама, от кого родила, сама же, вот и не жалуется.