Курс практической психопатии (СИ)

— Я же обещал уничтожить тебя… малыш! — беззвучно прошептал я одними губами. И вышел, задернув штору у него за спиной.

А среди ночи я сидел и глядя на спящего него, плакал. Тихо и безудержно горько. Все нутро мне заливали слезы, море отчаяния топило сердце… горько, горько, глотать трудно, сцепив пальцы на коленях, корчась — я любил его, и держался как каменный, чтоб не вздрогнуть, не разбудить… пьяный малыш, мразь моя божественная, не догадывался ничуть, что я подыхаю, как собака возле него, и вою беззвучно, и тону… нет спасения — я люблю. Парня. И это навсегда. Плен, ад, позорный огонь.

— Я люблю тебя! — прошептал я так тихо, как только мог, протягивая дрожащие пальцы. И вдруг все кости вынули — тело ослабло, обессиленное дрожью и напряжением. Судорожный вздох скрытой истерики вырвался из груди, заболело сердце, и я тихонько лег рядом с ним.

…очнулся от звонка в дверь. Нет, кто-то стучал, ломился. Побрел уныло и зло, в одних трусах, опухший и мятый, представляя, а если артовая мамаша вернулась? Ну и в пизду ее, хехе, сука драная. Я спал-то часа два, онемел от усталости, мне все фиолетово сейчас. Распахнул дверь резко, и замер — девка. Будто ледяным ветром обдало — девка? Какая девка? Зачем? Глаза мрачные, смертью тянет. Вроде где-то я ее видел. Даже не девка а скорее молодая женщина.

— Можно, я войду? — голос хриплый и низкий, точно из могилы.

— Войди… — я растерялся немного. Она скоро умрет. Это ясно как звездная ночь. Вошла, разулась, бросила куртку в угол, прямо на грязные ботинки на огромных каблуках.

Прошла на кухню. «Не надо, наверное, в чужую квартиру кого попало пускать!»

— А Арто где? — спросила, мрачно шаря по столу, нашла сигарету, закурила, сплюнула в раковину, попила воды из-под крана.

— Нету, — спокойно ответил я, складывая руки на груди. Памяти у меня нет, а то я б точно вспомнил, кто это. Но я ее точно знаю.

— Че так смотришь, Ветер? — усмехнулась она. — Дай лучше водки!

— У меня нету, — пожал я плечами.

— Да все у тебя есть, ты ж с Арто жившь, знаешь, что там, в мамином шкафу в лифчиках всяких початая всегда лежит!

— Нет! — офигел я. — Первый раз слышу!

— Ха, ну неужели! — издевательски всплеснула она руками. — Давай, покажу! — и прищурившись, схватила меня за запястье, больно так сжав, потащила в спальню Артовой мамаши. Я не сопротивлялся — интересно, что дальше.

— Вот, смотри! — разворошив, ловко вытянула она бутылку прозрачной, вместе с намотавшимся на горлышко крошечным лифчиком.

— О, лифтон как у меня, — развеселившись, помахала девка им. Свинтила крышку, и смачно отхлебнув, не поморщилась.

— Будешь? — радушно протянула мне, и сморщила нос, как маленький ребенок. Страшный ребенок, мрачный ребенок. Тут только я заметил черные тени под ее темными глазами.

— Давай, — согласно кивнул я, протягивая руку. Отпил немного, гадость полувыдохшаяся.

— Ну пошли, чтоль, покурим!

— Пошли, — и двинулся за ней в сторону кухни, она неловко вильнула худым бедром, ударилась, шумно вздохнула, сжала кулаки, и пошла дальше, на кухню. Сели, закурили. И мне в общем-то было уже неинтересно, кто она такая.

— Короче, я пришла сюда покончить с собой, — сквозь зубы сказала она вдруг, я аж дымом поперхнулся и закашлялся.

— Круто! — кивнул, придя в себя.

— Вот, смотри! — и она грохнула на стол завернутый в резиновую перчатку медицинский скальпель.

— А что ж так-то? — спросил я, совершенно обыденным тоном, будто она от мужа там ушла, или еще чего. А может и так, конечно. Для баб это трагедия «намба уан».

— Я — паталог, танатолог стало быть, — сказала она бесцветно. — Ой, водку забыла! — всплеснула она руками вдруг, оживляясь. — Сходи, пож-жалуйста, принеси, а?

— Щас, — кивнул, поднимаясь я. Человеку реально больно, видно же.

— Вот спасибо, дорогой, — кивнула она, когда я протянул ей просимое. — А то спирту хотела взять у наших ребят, да с горя забыла..

— А что за горе-то, — спросил я, снова обыдено, закуривая вторую.

— Да любимый у меня умер, понимаешь ли, — пожала она плечами, и отвернулась к окну, прищурив глаза без единой слезы.

— А-а, протянул я, тут только замечая у неё за ухом темное пятно. — А это кровь у тебя?

— Где? — непонимающе уставилась она мне прямо в глаза.

— Да тут за ухом, — показал я сигаретой.

— А, наверное, я ж резала его сегодня, — оближи, если хочешь!

— Можно, — кивнул я и потянулся. Воняло от неё далеко не кокетливым парфюмом. Смертью, вот чем. Точно. Но я слизал чёрное пятно, привкус несвежей крови растекся во рту. Она тихо пискнула и вздохнула:

— Обожаю, когда мне за ухом лижут…

— Да, я тоже, — кивнул я, и запил гадство водкой.

— Это его, или твоя кровь?

— А? — посмотрела она на меня, глаза её помутнели, взгляд потерял остроту и запредельность. — Его наверное, я-то не резалась ещё, только собираюсь, — и все та же равнодушная обыденность.

— Ясно, — кивнул я. Ну и разговорчик, она пожимает плечами, я киваю. Как в бездарном театре.

— Ну и вот, его родственники отравили, а я вскрывала… — тут она впервые заплакала. Ну как заплакала, уронила одну крошечную слезу. И то, кажется, от водки, не от горя. Горя в ней не было, в ней была смерть.

— Как-так? — посмотрел на нее пристально я. Может, сочиняет, может, она сумасшедшая просто? Но нет, просто ничего не бывает, в таких делах.

— Да так, как-то… он в моем районе жил, мне и положили на стол. Я ж даже не знала, что он свернулся. Ну как, тошно-то было, да я подумала — заработалась уж, кругом смерть мерещится. А тут… — и она отвернувшись, махнула рукой.

— У меня коньяк есть, будешь? — спросил я.

— А у меня шалфей, если хочешь? — всхлипнула она.

— Шалфей? — поднял брови я.

— Да нет, это он так говорил, в последний раз по телефону, мы с ним погулять договаривались. Последние, так сказать, слова… — как плохая актриса всплеснула она руками.

— Ой, бля-ядь, — вздохнул я. Мне стало невыносимо тошно, и я сдернулся за коньяком. По дороге нашарил штаны, повешенные на дверь, нацепил — как-то неуютно перед чужим отчаяньем сидеть почти голым, тощие палки свои демонстрируя. Принес бутылку, поставил на стол. На сегодня с Арто приберегли, вчера хватило и пива с кагором.

— Спасибо, — сказала она, взяла бутылку, открыла, и разом вылила в себя почти половину. Ничто не изменилось в ее лице, когда она возвращала мне бутылку.

— Ах как мы пили, Ветер! — счастливо улыбнулась она вдруг. — Жаль, Арто нет, может, и не увижу его уже! Ты его любишь? — подперев щеку, она глядела, как я допиваю коньяк.

— Да, — просто кивнул я.

— А у тебя не было мечты, знаешь такой… — она пощелкала пальцами, будто подыскивая нужное слово.

— Были, всякие, — кивнул я, хмелея.

— Нут, ну всякие-то были, знаешь, а такой! — она описала руками широкий круг в воздухе. — Зарезать любимого, выковырять скальпелем ему глазки нежные, каре-зелёные, как недозрелый крыжовник…

— Как вишенки, — поправил я.

— Ну, у Арто, как вишенки, да… — улыбнулась она, и покачнулась на стуле. Совсем пьяна.

— Не-а, не совсем, — покачала девка головой. — Я пить знаешь как умею, ого-го! — подняла она палец, как хвастливый подросток.

— Ну так вот полазить, пошарить, поцеловать его изнутри, за печенку подержаться, за сердце горячее… — она изображала все это руками, а я застыл в восхищении — ах, как точно она все угадала!

— Мечтал, мечтал! — чуть не взвыл я, но вовремя прикусил язык.

— Да? — посмотрела она на меня подозрительно. Голодная бездна её глаз, чуть подернутая алкоголем, едва не пожрала меня в тот миг.

— Да, — кивнул я, и опустил голову. Ну что за женщина, зачем она пришла бередить мне раны, своими горькими мечтами?

— Ты так и сделала, — посмотрел я ей в глаза.

— Да, — кивнула она, взяла пустой баттл коньяка, подняла на свет. — О! — и поймала на язык последнюю каплю, медленную, как грязная слеза.