Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Снимай, дон Кинтильяно.

Дон Кинтильяно снял дрожащей рукой колоду и тут же с улыбкой заметил:

— Берегись, я сдаю только фоски.

Мигелучо еще раз метнул банк и повернулся ко мне:

— Я не приглашаю вас играть, это ведь настоящее разорение.

А старик в очках все с тем же евангельским видом добавил:

— Все мы — люди бедные.

Другой назидательно сказал:

— Выиграть здесь можно разве только гроши какие, зато проиграть — целые миллионы.

Видя, что я колеблюсь, Мигелучо встал и, держа в руках колоду карт, стал приглашать меня. Все преподобные отцы потеснились и пустили меня к столу. Улыбаясь, я обернулся к эсклаустрадо:

— Брат Амвросий, сдается мне, что предназначенные на отъезд деньги здесь останутся.

— Боже сохрани! Игре конец.

И монах мгновенно погасил лампу. Уже начинало светать; послышались звуки горна, заглушавшие гулкое цоканье копыт по мостовой.

— Это уланы Бурбона, — сказал семинарист, — вчера еще я их ждал.

Несмотря на ненастье, ветер и снег, дон Карлос решил выступить в поход. Мне сказали, что давно уже ожидали кавалерию Бурбона — дело было только за нею. Триста заслуженных улан, которые впоследствии стали именоваться воинами Сида! ^{88} Прибывший с этим отрядом граф Вольфани был одним из адъютантов короля. Мы оба обрадовались этой встрече, ибо, разумеется, мы были большими друзьями, и поехали рядом. Звуки горна врывались в марш, ветер развевал гривы лошадей, а на улицах народ восторженно кричал:

— Да здравствует Карл Седьмой! ^{89}

В проемах узких окон, занавешенных темными занавесками, время от времени появлялась какая-нибудь старуха; своими высохшими руками она отворяла створку окна и неистовым голосом кричала:

— Да здравствует король истых христиан!

А мощный голос толпы отвечал:

— Ура!

Выехав на большую дорогу, мы на минуту остановились. С гор внезапно подул ветер, резкий, холодный. Ветер этот колыхал плащи, срывал с голов береты ^{90} и отбрасывал их назад с каким-то неистовством, трагическим и величественным. Лошади вздымались на дыбы, испуганно ржали, и нам приходилось делать усилия, чтобы удержаться в седлах. Потом весь отряд двинулся в путь. Дорога шла между холмов, вершины которых были увенчаны одинокими домиками. Так как дул сильный ветер и непрерывно шел дождь, было приказано завернуть в городок Сабальсие. Королевская штаб-квартира была на большом хуторе, на перекрестке двух дорог — колесной и конной. Сойдя с лошадей, мы сразу же собрались все на кухне, у очага, а хозяйка побежала в комнату, чтобы принести кресло, на котором сидел дед, и предложила это кресло его величеству королю дону Карлосу. Дождь громко хлопал по стеклам, и разговор свелся главным образом к жалобам на непогоду, которая помешала нам разделаться, как мы собирались, с соединением альфонсистов, ^{91} занявшим дорогу на Отейсу. По счастью, к концу дня буря утихла.

Дон Карлос тихо сказал мне:

— Брадомин, что нам делать, чтобы не умереть от скуки?

Я позволил себе ответить:

— Государь, женщины здесь все старые. Может быть, мы помолимся богу?

Король пристально на меня посмотрел. Глаза его улыбались:

— Вот что, прочти-ка нам сонет, который ты написал в честь моего кузена Альфонса.

Придворные рассмеялись. С минуту я смотрел на них, а потом, поклонившись королю, сказал:

— Государь, я слишком себя уважаю, чтобы позволить шутить над собой.

Дон Карлос задумался. Потом, что-то решив, подошел и обнял меня:

— Я не хотел тебя обидеть, Брадомин. Ты должен это понять.

— Я-то понимаю, государь, но боюсь, что другие не поймут.

Король взглянул на свою свиту и проникновенно сказал:

— Ты прав.

Наступила глубокая тишина, которую нарушали только порывы ветра и потрескивание огня в очаге. Тени на кухне стали сгущаться, но вместе с тем сквозь мокрые стекла окон видно было, что солнце еще не зашло. Обе дороги, и колесная и конная, исчезали среди суровых скал, и в этот час обе были одинаково безлюдны. Стоявший в амбразуре окна дон Карлос подозвал меня таинственным жестом:

— Брадомин, ты и Вольфани будете меня сопровождать. Мы поедем в Эстелью, но никто не должен об этом знать.

— Вам угодно, чтобы я предупредил об этом Вольфани, государь? — спросил я, стараясь сдержать улыбку.

— Вольфани предупрежден. Это он устраивал торжество.

Я поклонился и стал расхваливать моего друга:

— Я восхищен тем, что вы воздаете должное великим талантам графа!

Король промолчал, словно желая этим показать, что слова мои ему неприятны. Потом он открыл окно и, протянув руку, сказал:

— Дождь кончился.

На затянутом небе начала проглядывать луна. Вскоре явился Вольфани:

— Все готово, ваше величество.

— Подождем, пока стемнеет, — тихо сказал король.

Из глубины кухни, где было уже совсем темно, доносились голоса: дон Антонио Лисаррага и дон Антонио Доррегарай говорили о военном искусстве. Они вспоминали выигранные битвы и строили планы новых побед. Заведя речь о солдатах, Доррегарай расчувствовался. Он высоко ценил спокойное мужество кастильцев, храбрость каталонцев и пыл наваррцев. Вдруг чей-то властный голос прервал его:

— Наваррцы — самые лучшие солдаты на целом свете!

По другую сторону очага медленно поднимается сгорбленная фигура старого генерала Агирре. Красноватые отблески пламени колыхались на его морщинистом лице, а глаза горели из-под темных седых бровей юношеским огнем. Дрожащим голосом, волнуясь, как мальчик, он продолжал:

— Наварра — вот истинная Испания! ^{92} Преданность, вера и героизм там незыблемы с тех времен, когда она была великой державой.

В голосе его слышались слезы. Этот испытанный солдат был тоже человеком старого закала. Должен признаться, я восхищаюсь этими чистыми душами — они всё еще верят, что счастливая судьба народов зависит от их древней, суровой доблести. Я восхищаюсь ими и вместе с тем жалею их, потому что народы, как женщины, счастливы только тогда, когда позабывают о том, что именуется долгом. В этом проявляется эгоистический инстинкт грядущего, который лежит по ту сторону добра и зла и побеждает самое смерть. Не приходится сомневаться, что настанет день, когда в памяти живых всплывет тот тяжкий приговор, который они вынесли еще нерожденным на свет. Какой это кладезь мудрости — человек, решившийся надеть колпак с бубенцами на желтый череп, наполнявший сумеречными раздумьями души старых отшельников! Какой это кладезь мудрости — тот, кто, поправ закон всего сущего, высший закон, который един для муравьев и для небесных светил, отказывается в эту счастливую эру дать жизнь и готовится к смерти! Разве это не было бы самым забавным способом прекратить существование рода человеческого на земле, подобно апофеозу Сафо и Ганимеда.

Пока я предавался всем этим мыслям, стало совсем темно и свет луны озарил амбразуру окна. Скалы вдоль дороги выглядели грозно, а с ближайших гор в ночной тишине доносился шум низвергающихся потоков. Окно было открыто, и в комнату проникала струя свежего сыроватого воздуха, вслед за которой, словно смиряя ее, из очага поднимались горящие языки пламени. Дон Карлос сделал нам знак следовать за ним. Мы вышли и некоторое время шли пешком, пока не достигли скалистого ущелья, где нас дожидался вестовой с нашими лошадьми. Дон Карлос вскочил в седло и погнал лошадь галопом; мы последовали его примеру. Когда мы проезжали мимо часовых, во тьме послышался окрик:

— Кто идет?

— Карл Седьмой! — крикнул в ответ солдат.

— Чей отряд?

— Бурбона.

Нас пропустили. У ворот города нам пришлось снова оставить лошадей на попечение вестового и, соблюдая все предосторожности, идти пешком.