Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Раненая рука моя так нестерпимо болела, что сопровождавшие меня солдаты, видя, что глаза мои блестят от лихорадки, лицо стало восковым, а подбородок и скулы почернели, словно покрытые двухдневной щетиной, почтительно молчали. От боли у меня потемнело в глазах; поводья я бросил и, проезжая деревней, чуть-чуть не наехал на двух женщин, они шли рядом; ноги их увязали в грязи. Отскочив в сторону, они закричали, уставившись на меня испуганными глазами. Одна из них узнала меня:

— Маркиз!

Я обернулся, ко всему равнодушный от боли:

— Что вам угодно, сеньора?

— Вы что, меня не помните?

Она подошла ближе и откинула укрывавшую ее голову мантилью наваррской крестьянки. Я увидел морщинистое лицо; на меня глядели черные глаза, светившиеся энергией и добротой. Я стал припоминать:

— Это вы?..

И замолчал, не зная, что сказать.

— Сестра Симона, маркиз, — договорила она за меня. — Неужели вы меня не помните?

— Сестра Симона, — повторял я, напрягая память.

— Мы много раз с вами виделись, когда были на границе с королем! Но что с вами? Вы ранены?

Вместо ответа я показал ей совсем побелевшую руку с синеватыми и холодными ногтями. Она мгновенно ее осмотрела и порывисто вскричала:

— Маркиз, ехать вам нельзя!

— Я должен выполнять приказ короля.

— Даже если бы вам надо было выполнить сто приказов. За эту войну мне привелось видеть немало раненых, и могу вас уверить — эта рана требует неотложного вмешательства… Поэтому пусть уж король подождет.

И, взяв мою лошадь под уздцы, она отвела ее в сторону. Я снова взглянул на ее смуглое морщинистое лицо. Черные сверкающие глаза аббатисы были полны слез.

Повернувшись к солдатам, она приказала:

— Следуйте за мной.

Голос ее был властен и вместе с тем мягок. Так в прежние времена часто говорили со мною старые бабушки.

Несмотря на то, что я совсем обессилел от боли, верный своим светским привычкам, я стал пытаться сойти с лошади. Сестра Симона не дала мне это сделать:

— Поезжайте! Поезжайте!

У меня не было сил настаивать, я покорился, и мы очутились на улице с низенькими, утопавшими в садах домиками, трубы которых дымились в тишине сумерек, распространяя вокруг запах горелой хвои. Как сквозь сон, услышал я голоса игравших детей и сердитые окрики матерей. Ветки ивы, свисавшие из-за ограды, ударили меня по лицу. Пригнувшись к седлу, я осторожно проехал в их влажной тени. Остановились мы возле одной из усадеб; над дверями дома был высеченный из камня герб. В просторной прихожей пахло виноградным суслом, и запах этот гостеприимно зазывал в дом. Вокруг все поросло травою. Тишина оглашалась ударами кузнечного молота и песней сидевшей за шитьем женщины. Помогая мне сойти с лошади, сестра Симона сказала:

— Вот где мы нашли прибежище, с тех пор как республиканцы сожгли монастырь в Абарсусе… Они совсем озверели, когда генерал их погиб!

— Какой генерал? — спросил я задумчиво.

— Дон Мануэль де ла Конча!

Тут я вспомнил, что слышал, уж не помню когда и где, что известие это как будто принесла в Эстелью переодетая крестьянкой монахиня. И несмотря на то, что разразилась буря, монахиня эта, чтобы поспеть, всю ночь шла пешком, так что, когда она явилась туда, все сочли ее сумасшедшей. Это была сестра Симона. Напомнив мне все эти обстоятельства, она с улыбкой добавила:

— Ах, маркиз, я была уверена, что в ту ночь меня застрелят!

Опираясь на ее плечо, я поднялся по широкой каменной лестнице, и мы увидели помощницу сестры Симоны. Это была почти девочка с бархатными глазами, сладостными и полными любви. Она пошла вперед, постучала в дверь. Нам открыла сестра привратница:

— Deo gratias.

— Благодарение господу.

— Вот наш полевой госпиталь, — сказала сестра Симона.

В полумраке белой залы, отделанной орехом, я увидел нескольких женщин в токах, щипавших корпию и разрывавших бинты.

Сестра Симона распорядилась:

— Приготовьте койку в келье, где лежал дон Антонио Доррегарай.

Две монахини поднялись и вышли. У одной из них за поясом была большая связка ключей. Сестра Симона с помощью сопровождавшей нас девушки принялась разбинтовывать мне руку:

— Посмотрим рану. Кто это вам наложил шины?

— Лекарь из Сан-Пелайо-де-Ариса.

— Боже ты мой! Очень болит?

— Очень.

Когда с меня сняли бинты, которые стягивали руку, я почувствовал облегчение и вдруг откуда-то появившуюся силу и выпрямился:

— Наложите какую-нибудь временную повязку, чтобы я мог ехать дальше.

— Сядьте, — очень спокойно ответила сестра Симона, — и не говорите глупостей. Лучше скажите, что это за приказ короля… Если это необходимо, я доставлю его сама.

Уступив ее настоянию, я сел:

— В каком мы городе?

— В Вильяреале Наваррском.

— Сколько отсюда до Амельсу?

— Шесть лиг.

— Приказ, который я везу, адресован падре из Орио, — прошептал я, подавляя стон.

— Что это за приказ?

— Выдать мне пленных. Мне надо сегодня же повидать его.

Сестра Симона покачала головой:

— Говорю вам, это было бы безрассудством. Я все сделаю сама. Кто эти пленные?

— Два иностранца; он собрался их сжечь, как еретиков.

Монахиня рассмеялась:

— Что он вытворяет, этот блаженный!

Я тоже рассмеялся, снова подавив стон. На какое-то мгновение глаза мои встретились с глазами девочки, которые только что с тревогой и сочувствием смотрели на мою пожелтевшую руку и на лиловатый след пули. Сестра Симона тихо сказала:

— Максимина, приготовь койку сеньору маркизу. Распорядись, чтобы полотняные простыни постелили.

Та поспешно ушла. Сестра Симона продолжала:

— Я уж видела, что она вот-вот расплачется. Добра, как ангел!

Я почувствовал большую нежность к этой девушке с бархатными глазами, полными сострадания и печали. Лихорадочно что-то припоминая, я стал упрямо повторять:

— Дурнушка! Дурнушка! Дурнушка!

Я улегся с помощью солдата и старухи служанки. Вечером пришла сестра Симона и, усевшись у моего изголовья, сказала:

— Я предупредила алькальда, чтобы он разместил людей, которых вы везете с собой… Врач сейчас приедет, он кончает обход больных в зале Сантьяго.

Я кротко улыбнулся в знак того, что готов принять его. Минуту спустя в коридоре послышался дребезжащий, привыкший распоряжаться голос, говоривший что-то монахиням, которые отвечали ему певучими голосами.

— Он уже здесь, — сказала сестра Симона.

Прошло, однако, какое-то время, прежде чем врач появился в дверях, напевая сорсико. ^{95} Это был бодрый румяный старик с живыми, лукавыми глазами. Остановившись на пороге, он воскликнул:

— Что мне прикажете делать? Снимать берет?

— Не надо, сеньор, — едва слышно пробормотал я.

— Тогда не стану снимать. Даже если бы сама мать аббатиса приказала мне это сделать… Посмотрим, что стряслось с храбрым капралом.

— Этот капрал — маркиз де Брадомин, — сказала сестра Симона строго и церемонно, как сеньора былых времен.

Живые глаза старика внимательно на меня посмотрели:

— Много о вас слышал.

Он замолчал и поклонился, собираясь осмотреть мою руку. Начав разбинтовывать ее, он вдруг на мгновение обернулся:

— Сестра Симона, будьте так добры, посветите мне!

Монахиня поспешила к нему со свечой. Врач обнажил мне руку до самого плеча и стал нажимать на нее в разных местах, а потом удивленно поднял голову:

— Больно?

— Немножко! — тихо ответил я.

— Что же вы не кричите! Я нарочно это делаю; надо же мне знать, где вам больно.

Он снова принялся нажимать, выжидая и вопросительно на меня глядя. Нащупав пулевую рану, он стал нажимать сильней:

— Здесь больно?

— Очень.

Он надавил еще сильнее, послышался хруст костей. Лицо врача омрачилось; направившись к монахине, стоявшей недвижно со свечою в руке, он тихо сказал:

— Перелом локтевой и лучевой кости. И притом размозженный.