Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Чудны дела твои, господи! Господин маркиз меня не признал. А ведь он у меня на коленях сиживал. Я красотки Микаэлы сестра. Помните Микаэлу-красотку? Служанку, что много лет у бабушки вашей, и моей госпожи графини, жила?

Приглядевшись к старухе, я сказал растроганно:

— Ну конечно, сеньора, бабушку-то я ведь помню.

— Святая была женщина. Уж кому, как не ей, на небесах пребывать одесную господа нашего Иисуса Христа.

Она поставила на столик два подноса с шоколадом и, сказав что-то на ухо монаху, ушла. Шоколад дымился и распространял совершенно восхитительный аромат. Это был соконуско, ^{74} который привыкли пить в монастырях, тот самый шоколад, который в прежнее время посылали в подарок аббатам вице-короли Новой Испании. Мой старый школьный учитель помнил еще эти блаженные времена. О, благодатное раздолье, несказанная роскошь, сладостное эпикурейство королевского и императорского монастыря в Собрадо!

Соблюдая обычай, брат Амвросий пробурчал вначале какие-то латинские молитвы, а потом припал к чашке. Допив ее до дна, он изрек, словно некий афоризм, в изящном и сжатом стиле римского классика эпохи Августа:

— Чудесно! Такого шоколада, как у этих благословенных монахинь святой Клары, нигде не найти! — Он с удовольствием вздохнул и вернулся к прерванному разговору: — Бог ты мой! Правильно вы сделали, что не стали рассказывать, как и почему вы переоделись, там, в сакристии. Священники эти — ярые сторонники Санта-Круса.

Несколько мгновений он молчал, о чем-то раздумывая. Потом протяжно зевнул и перекрестил свой черный, как у волка, рот:

— Бог ты мой! А что же вам угодно, господин маркиз де Брадомин, от бедного эсклаустрадо?

— Сейчас мы об этом поговорим, — сказал я с напускным равнодушием.

— Может быть, это и не нужно… — лукаво заметил монах. — Словом, сеньор, я продолжал исполнять обязанности капеллана в доме графини де Вольфани. Графиня — женщина добрая, хоть, может быть, чересчур уж мрачная… В эти часы ее как раз можно видеть.

Я едва кивнул головой и вытащил из кошелька золотую унцию:

— Оставим мирские разговоры, брат Амвросий. Возьмите эти деньги и отслужите мессу в благодарение за счастливый исход дня.

Монах в молчании посмотрел на деньги, а потом предложил мне свою кровать, чтобы я мог немного соснуть после утомительной дороги.

Весь день лил дождь. Когда он на некоторое время стихал, тусклый, пепельно-серый свет озарял гребни гор, окружавшие священный город карлистов, привыкший к ударам капель о стекла. Время от времени унылая тишина зимнего вечера оглашалась звуками горна и колокольным звоном, которым монахини созывали к девятидневным молениям, Я должен был явиться к королю, и я ушел, не дождавшись возвращения брата Амвросия. Ветер колыхал затянувшие все небо тучи. Два солдата шли через площадь тихим шагом; с плащей их капала вода. Слышно было монотонное пение школьников. В сумерках эта покрытая лужами, пустынная, погруженная в гробовое молчание площадь выглядела особенно мрачной.

Несколько раз я сбивался с пути, попадая на глухие, безлюдные улицы, — не у кого было даже спросить дорогу. Когда я добрался до королевского дворца, совсем стемнело.

— Скорее снимай свою рясу, Брадомин!

Такими словами встретил меня дон Карлос.

— Государь, — тихо ответил я, стараясь, чтобы слышал меня только он один, — они устроили мне засаду.

— Мне тоже устроили. Только, к сожалению, я не могу их повесить.

— Вам надо было бы расстрелять их, государь, — дерзко сказал я.

Дон Карлос улыбнулся и увел меня в амбразуру окна:

— Я знаю, что ты говорил с Кабрерой. Это его идеи. Так вот, знай: Кабрера объявляет себя врагом партии ультрамонтанов ^{75} и мятежных священников. И напрасно — в наше время это могучая сила, с которой надо считаться. Поверь мне, без их помощи мы не можем воевать.

— Вы знаете, государь, что генерал тоже не сторонник войны.

Король немного помолчал.

— Я это знаю. Кабрера воображает, что молчаливые усилия хунт привели бы к более надежным результатам. ^{76} По-моему, он ошибается. Впрочем, мне тоже не по душе это мятежное духовенство. Я тебе об этом как-то уж говорил, когда ты сказал, что надо расстрелять Санта-Круса. Если я какое-то время противился образованию военного совета, то я это делал для того, чтобы помешать республиканским войскам ^{77} — тем, что его преследовали, — объединиться и подойти к нам близко. Видел, что из этого вышло. Из-за Санта-Круса мы потеряли Толосу.

Король снова замолчал и окинул взглядом помещение, темную залу, пол которой был устлан ореховым паркетом, а стены завешаны оружием и знаменами; знамена эти взяли с бою за семь лет первой войны старые генералы, чьи имена стали легендарными. В глубине залы вполголоса разговаривали епископ урхельский, дон Карлос Кальдерон и дон Диего Вильядариас. Король слегка улыбнулся, улыбкой печальной и снисходительной, какой я никогда еще не видал на его устах:

— Они, видишь ли, ревнуют, оттого что я говорю с тобой, Брадомин. Можешь быть уверен, что епископ урхельский не очень к тебе благоволит.

— Почему вы так думаете, государь?

— Я вижу, какие он на тебя бросает взгляды. Поди поцелуй ему руку.

Я пошел исполнить его приказание, как вдруг король достаточно громко, чтобы все присутствующие могли услыхать, окликнул меня:

— Брадомин, не забудь, что ты обедаешь у меня.

Я низко поклонился:

— Благодарю вас, государь.

Я направился к епископу, который в это время занят был разговором. Когда я подошел, все вдруг замолчали. Его преосвященство встретил меня любезно, но холодно:

— Добро пожаловать, господин маркиз.

Я ответил ему с барской снисходительностью, как будто епископ де ла Сео де Урхель был моим капелланом:

— Здравствуйте, ваше преосвященство.

И с почтением, в котором было больше светской вежливости, нежели благочестия, я поцеловал пастырский аметист на его перстне. В его преосвященстве было живо высокомерие тех феодальных епископов, которые под облачением своим носили оружие; он нахмурил лоб и пожелал прочесть мне нотацию:

— Господин маркиз де Брадомин, мне только что рассказали нелепую историю, которую вы придумали сегодня утром, чтобы посмеяться над двумя бедными священниками, полными простодушной веры. Вместе с тем вы надругались над монашеской рясой, не пощадив святого храма, ибо случилось-то ведь это в церкви Сан-Хуан-де-Эстелья.

— В сакристии, ваше преосвященство, — поправил я.

Епископ, который просто задыхался от негодования, замолчал и перевел дух:

— Мне сказали, что это было в церкви… Но пусть это было даже в сакристии, все равно это похоже на насмешку над жизнью иных праведников, господин маркиз. Если, как я полагаю, ряса не была для вас маскарадным костюмом, в том, что вы надели ее, нет никакого кощунства. Но история, рассказанная священникам, — это злая шутка, достойная нечестивца Вольтера!

Не приходилось сомневаться, что прелат пустится сейчас разглагольствовать об энциклопедистах и о французской революции. Разгадав его намерения, я весь задрожал от раскаяния:

— Я признаю свою вину и готов подвергнуться епитимье, которую ваше преосвященство соблаговолит на меня наложить.

Видя, что красноречие его увенчалось успехом, святой отец благосклонно мне улыбнулся:

— Епитимье мы подвергнемся вместе.

Я смотрел на него, ничего не понимая. Положив мне на плечо свою белую, пухлую, всю в ямочках руку, он разъяснил мне смысл своего иронического замечания:

— Мы оба сегодня обедаем у короля, а там нам придется умерить свой аппетит. Дон Карлос воздержан, как солдат.

— Его предок-беарнец, ^{78} — ответил я, — мечтал о том, чтобы у каждого из королевских подданных была курица в супе. Дон Карлос, понимая, что это фантазия поэта, предпочитает, по примеру своих вассалов, жить в воздержании.