Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Сестра Симона ответила ему взглядом. Врач осторожно спустил рукав и, глядя мне в глаза, добавил:

— Я уже убедился, что вы человек храбрый.

Я печально улыбнулся, и все на мгновение замолчали. Сестра Симона поставила свечу на стол и повернулась к краю койки. В полумраке я увидел два обращенных на меня лица, сосредоточенных и серьезных. Догадавшись о причине воцарившегося молчания, я спросил:

— Придется ампутировать руку?

Врач и монахиня переглянулись. Я прочел в их глазах приговор и подумал только о том, как мне теперь надо будет вести себя с женщинами, чтобы окружить мое увечье поэтическим ореолом. Мог ли кто приобрести его при более знаменательных обстоятельствах, какие только видели века! Должен признаться, что тогда именно этой славе Божественного Солдата завидовал я больше, чем тому, что он написал «Дон Кихота». ^{96} Пока я предавался этим безрассудным мыслям, врач снова все развязал и в конце концов объявил, что начинается гангрена и дела плохи. Сестра Симона знаком подозвала его, и, уединившись в углу, они стали о чем-то перешептываться между собою. Потом монахиня подошла к моему изголовью:

— Наберитесь мужества, маркиз.

— Я уже набрался его, сестра Симона, — ответил я.

— Вам надо быть очень мужественным, — добавила добрая аббатиса.

Я пристально посмотрел на нее и сказал:

— Бедная сестра Симона, вы не знаете, как меня лучше подготовить.

Монахиня замолчала, и слабая надежда, которая все еще теплилась у меня, исчезла, как птичка, которая улетает в сумерках. Я почувствовал, что душа моя стала похожа на старое, заброшенное гнездо. Сестра Симона прошептала:

— Надо претерпеть страдания, которые нам посылает господь.

Она неслышно удалилась, и к изголовью моему подошел врач.

— Доктор, а вам часто приходилось ампутировать руки? — недоверчиво спросил я.

— Не раз, не раз.

Вошли две монахини; врач стал помогать им раскладывать на столе корпию и бинты. Я следил за этими приготовлениями, испытывая горькую и жестокую радость, которая превозмогала малодушное желание пожалеть себя. Меня поддерживала гордость — великое мое достоинство. Я ни разу не застонал — ни тогда, когда мне резали мягкие ткани, ни тогда, когда перепиливали кость, ни тогда, когда зашивали культю. Когда кончили бинтовать, глаза сестры Симоны заблестели от сочувствия ко мне, и она сказала:

— В жизни мне не приходилось видеть такого мужества!

А все присутствовавшие при этом священнодействии вскричали:

— Какая выдержка!

— Какое присутствие духа!

— Мы восхищены нашим генералом!

Я догадался, что все меня поздравляют, и слабым голосом прошептал:

— Спасибо, дети мои!

Врач, который в это время смывал с рук кровь, весело сказал:

— Теперь дайте ему отдохнуть…

Я закрыл глаза, чтобы скрыть навернувшиеся слезы, и, не открывая их, мог заметить, что комната погрузилась в темноту. Вокруг меня слышались чьи-то тихие шаги, а там — не знаю, был то сон или обморок, но я впал в забытье.

Все вокруг было тихо; возле кровати видна была чья-то тень. Открыв глаза, я увидел слабо освещенную комнату. Тень тут же приблизилась. Бархатные глаза, сострадающие и печальные, заботливо вопрошали:

— Вам очень больно, сеньор?

То были глаза девушки, и, когда я узнал их, мне показалось, что освежающий поток утешения пролился на мою иссушенную душу. Мысль моя вспорхнула, как птица, разрывая туман полузабытья, сквозь который я видел мир в обличье тревожном, мучительном и смутном. С трудом поднял я единственную оставшуюся у меня руку и погладил ею голову, словно окруженную сиянием божественной и совсем еще детской скорби. Девушка наклонилась и поцеловала мне руку. Когда она подняла голову, в ее бархатных глазах блестели слезы.

— Не огорчайся, дитя мое, — сказал я.

Она сделала над собой усилие, чтобы успокоиться, и, растроганная, прошептала:

— Вы такой храбрый!

Я улыбнулся, немного возгордившись от этого простодушного выражения восторга:

— Эта рука мне была совсем не нужна…

Девушка посмотрела на меня; губы ее дрожали, ее большие глаза глядели на меня, как два цветочка святого Франциска, которые пахнут скромно, но благостно. ^{97} Мне захотелось еще раз услышать ее тихий, успокоительный голос:

— Ты не знаешь, что наши две руки даны нам в память о первобытных временах, когда человеку приходилось лазать по деревьям, единоборствовать со зверями… Но в нашей теперешней жизни достаточно и одной, дитя мое… К тому же я надеюсь, что обрубленный сук продлит мне жизнь, — теперь ведь я стал похож на старое дерево.

Девушка зарыдала:

— Не говорите так, ради всего святого! Мне очень тяжело это слышать!

В ее почти детском голосе звучало то же очарование, которое светилось во взгляде; из полумрака алькова на меня глядело ее маленькое бледное личико; под глазами видны были синие круги. Уткнув голову в подушки, я прошептал:

— Говори, дитя мое.

Простодушно, почти смеясь, словно губ ее коснулся порыв детского веселья, она ответила:

— Почему вы хотите, чтобы я говорила?

— Потому что мне от этого хорошо. Голос твой — как бальзам.

— Как бальзам!.. — повторила девушка, словно ища в моих словах какой-то скрытый смысл.

И, опустившись на плетеный стул в изголовье кровати, она молчала, медленно перебирая зерна четок. Я глядел на нее сквозь сетку ресниц, глубоко провалившись в подушки, горячие, жгучие, томившие меня лихорадочным жаром. Мало-помалу меня окутали сны, легкие, словно парившие в воздухе, смутные, как череда облаков. Как только я открыл глаза, девушка сказала:

— Только что приходила мать настоятельница. Она бранила меня: говорит, что я своей болтовней утомляю вас. Поэтому вам тоже лучше молчать.

Она улыбалась, и на ее грустном лице с синими кругами под глазами улыбка светилась, как отблеск солнца на увлажненном росою цветке. Сидя на плетеном стуле, она глядела на меня глазами, полными раздумья и грусти. Глядя на нее, я чувствовал, как душа моя проникается тихой нежностью, простодушной, как любовь старика, который хочет согреть свои последние годы, утешая горести маленькой девочки и выслушивая ее детские сказки. Чтобы еще раз услыхать звук ее голоса, я спросил:

— Как тебя зовут?

— Максимина.

— Какое хорошее имя.

Она посмотрела на меня, вся зардевшись, и ответила искренне и правдиво:

— Единственное, что у меня есть хорошего!

— У тебя еще глаза хорошие.

— Глаза, может быть… Но сама я ничего ее стою!..

— Ну!.. А мне вот кажется, что ты стоишь очень многого!

Она прервала меня, огорченная:

— Нет, господин маркиз, меня даже нельзя назвать хорошей.

Я протянул ей свою единственную руку:

— Ты — лучшая из девочек, каких я знал.

— Девочек!.. Карлиц, господин маркиз. Сколько мне, по-вашему, лет?

Она встала и скрестила руки, смеясь сама тому, что она так мала ростом. Я сказал ей ласково и насмешливо:

— Должно быть, лет двадцать!

Она весело на меня посмотрела:

— Вы смеетесь надо мной… Мне еще нет пятнадцати, господин маркиз… Я думала, вы скажете, что мне двенадцать! Ах, что я делаю, я все время вызываю вас на разговор, а ведь мать настоятельница мне это запретила.

Опечаленная, она снова села и поднесла палец к губам, глазами умоляя простить ее. Но я не унимался:

— Ты давно уже послушница?

Улыбаясь, она снова призвала меня к молчанию, Потом тихо проговорила:

— Я не послушница, я воспитанница.

И, снова усевшись на свой плетеный стул, она погрузилась в раздумье. Я замолчал, ощутив на себе все очарование этих мечтательных глаз. Глаза девочки, мечты женщины!

— Слава всевышнему! Да здравствует король!

Королевские войска прошли по улице. Послышались исступленные крики народа, вышедшего им навстречу.