...И никто по мне не заплачет

Поэтому все дома страхового общества выглядели так, словно едва-едва оправились от желтухи. Вообще же вид у него был довольно неприглядный по сравнению с блоком новых домов, выросших на некогда заброшенной строительной площадке, в которых имелись мусоропроводы и освещенные таблички с номерами.

Так же неприглядно и немножко смешно выглядели и жильцы домов страхового общества. Старые, разумеется, с которыми новые, въехавшие сюда против воли и только на время, едва здоровались.

Словно холодные клинья, вбились эти новые жильцы, в большинстве своем молодожены с ничего не говорящими рыбьими лицами, в многолюдное теплое содружество дома № 46. Они привезли с собой множество новых обычаев, запрещали своим благовоспитанным детям водиться с драчунами старых жильцов, добились от районного инспектора запрещения держать кроликов на балконах и не писали своих фамилии на дощечках, изобретенных дворничихой Герлих, около этажной ванны.

Стены на лестнице, правда, опять были изрисованы. Но по большей части политическими знаками или виселицами, на которых болтались партийные эмблемы. Это постарались дети новых жильцов.

Редко-редко можно было увидеть в старом дворе играющего ребенка. Свободного места там оставалось совсем мало, потому что теперь во дворе стояли шесть гаражей для мотоциклов. Давно уже смолкла хороводная песенка девочек с торчащими пестрыми бантами в волосах Вместо грохочущих самокатов по тротуару изредка проносились бесшумные патентованные самокаты на резиновых шинах, подгоняемые деловитыми мальчуганами, сведущими в правилах уличного движения.

Умер хромой фонарщик, с помощью длинного шеста зажигавший бледную уличную луну во всем знакомом фонаре. Нового фонарщика никто не нанимал, газовым фонарям на некоторое время было придано автоматическое устройство, а вскоре их сменили электрические.

Канули старые времена. Никто не видел, как они ушли, просто в один прекрасный день их не стало. Миновали.

Фрейлейн Сидония Душке больше не пела. В восемьдесят два года много не напоешь. Лицо у нее сделалось совсем маленькое, точно сморщенный кулачок. Вдобавок она теперь была очень бедна. Потому что как-то раз к ней пришел некий мужчина и сказал, что ей надо взять свою часть из оптовой бумажной фирмы и положить деньги на сохранение в банк. За это ей будут платить проценты,так что все для нее обстоит прямо-таки великолепно. Но все обстояло отнюдь не великолепно, потому что государство замыслило кое-что другое относительно денег Сидонии.

Но откуда может знать такая старушка, на что ее деньги понадобились государству. Старики все равно ничего в этом не смыслят, и потому государство у них первых отнимает деньги.

Но часть денег государство все-таки возвратило фрейлейн Сидонии Душке. Да, да! Через благотворительные организации. Теперь старая барышня каждый месяц могла ходить туда за вспомоществованием.

В пору, когда это произошло, Сидония понемногу перестала петь.

А потом пришел еще один мужчина, он покупал хозяйственную утварь, а также старые книги, журналы, одежда и даже граммофонные пластинки. Сидония отдала ему вес свое собрание «гвоздей сезона». Она тогда долго стояла черед коробкой с этими пластинками и думала, откуда они взялись и почему у нее оказались. И ничего ей в голову не приходило. Что-то около пяти марок получила она за воспоминания юности.

Если погода стояла хорошая, Сидония сидела на скамейке под каштанами.

Это было неплохое времяпрепровождение, потому что там отпускались очень занятные шуточки о ничего не подозревающих прохожих. Например, о пенсионере Шписсе и его болезни мочевого пузыря, которую он лечил настоем шиповника, или о старшей дочери Валли — Зингерл, будто бы неимоверной богачке в Америке.

К вечеру на скамейке обычно становилось тихо, старые люди, сидя, склонялись вперед. К земле.

Иногда старуха Сидония с вдовой Диммер ходили на кладбище. Там они убирали несколько могил. Сидония железными грабельками собирала с холмиков прошлогоднюю листву. Надгробным плитам обе они кивали, как старым знакомым.

— Этого следовало ожидать,— говорили старые обитатели Мондштрассе.— Что там ни говори, а я даже рад, что тупоголовый Диммер обанкротился.

Это была правда. Лесоторговец Диммер. с головой, похожей на канистру, все поставил на одну карту и все потерял. Даже автомобиль, не говоря уж о важном виде. Это был тяжкий удар для всего семейства. Даже красной лисы более не существовало. Она попала в опись имущества, помещенную в газете, и Рупп, теперь уже пенсионер, конечно, обнаружил это объявление. Кто, собственно, был виноват в банкротстве Диммера, оставалось неизвестным. Какой-то большой делец предпринял отчаянную попытку сбить цены и заодно сбил с ног маленького Диммера. Теперь он стал заведовать складом крупнейшей в городе фирмы по продаже строительного леса. Если с ним заговаривали о его беде, он, покачивая круглой лысой головой, отвечал:

— Да, да, надо быть круглым дураком, чтобы заниматься круглым лесом.

Со временем Диммеры очнулись от удара и стали даже очень обходительны. Они теперь принимали живое участие в судьбах дома и его обитателей. Евгения в лучшую свою пору изловила кассира больничной кассы и живо родила ему двоих детей. Теперь в маленькой квартирке они жили вшестером. Диммеры вернулись в свою природную среду, потому что для жизни богачей не были созданы, а полубогатство шло им во вред. Рупп, с годами ставший мудрецом, следующим образом комментировал драму семейства Диммеров:

Господь бог не дал козе длинного хвоста, чтоб она себе глаз не выбила.

Теперь Диммеры регулярнейшим образом пользовались этажной ванной. А фрау Диммер готовила едва ли не на том же самом жиру, что и старуха Кестл. Разве что чуть менее затхлом. Жена трамвайщика, правда, дала ей рецепт, но главного, последнего секрета смеси ей не открыла. Она сказала:

Зачем, эдак каждый будет ко мне соваться.

Люди, жившие теперь в мансарде Гиммельрейхов, вообще никак сюда не подходили. Молодая чета с ребенком, кричавшим день и ночь напролет, в свое время занявшая эту квартиру, уехала в Венесуэлу. Там ему, конечно, было вольготнее кричать. После них в мансарде сменилось шестеро жильцов. Голодранцы как на подбор — говорила дворничиха. Но все лучше этих поляков, что сейчас въехали. Никто не знал, чем они занимаются. Иногда он бранился со своей широколицей женой или не женой — кто его знает,— на чужом языке. К тому же она не мыла лестницу. Не думала даже мыть. Все равно, вешали ей на дверь дощечку с надписью: «Уборка лестницы»— или не вешали. Не мыла — и точка. Дощечка могла висеть целый месяц. Поляка (собственно, он был югослав) все боялись, такой у него был дикий вид. Дворничиха говорила:

Это шпион, сердце мне подсказывает, шпион, а мое сердце никогда не ошибается.

Супруги Юнгфердорбены к этому времени уже ли — один за другим. О них быстро позабыли. От Юнгфердорбенов остались только две дырки в двери, где некогда висела дощечка. Больше никаких следов они в этом мире не оставили, будто и вовсе не жили. А у новых, молодых жильцов, поселившихся в их квартире, был мотоцикл, стоявший во дворе в боксе. Когда они ездили купаться, они всегда брали с собой портативный радиоприем- пик. С этими молодыми людьми ни у кого контакта не установилось. У них тоже не было настоящей профессии, они промышляли экономичными газовыми горелками. Раз как-то их даже видели на ярмарке, где они громкими голосами расхваливали машинки для резки овощей. Занятие не солидное.

На войне погибли танкист Макс Иоганн Рупп и унтер-офицер медицинской службы Бертольд Леер. Это называлось: «пали на поле чести».

Старый чиновник палаты мер и весов, получив письмо от капитана, командира своего сына, сначала долго стоял перед портретом вождя всех немцев, который он, как честный чиновник, водрузил в кухне над оттоманкой. Он стоял там, а его тихая жена, повалившись в спальне на кровать, кричала в крик. Тогда чиновник Рупп шипящим шепотом сказал, глядя вверх на портрет:

Ах ты, грязный пес! Пес, пес, пес!