...И никто по мне не заплачет

«Человек, родившийся между 23 октября и 23 ноября, явился на свет под звериным знаком Скорпиона. Если над восьмым домом гороскопа стоит Марс, а вблизи от него Нептун и если на обе эти планеты неблагоприятно падает излучение Урана, то вполне возможен насильственный конец этого человека.

При таком стоянии созвездий солдат умрет на поле боя, летчик погибнет в воздушной катастрофе, революционер будет обезглавлен, негр линчеван, горняка засыплет в шахте, диктатора убьют.

Если же Нептун стоит непосредственно над Ураном, то человек, претерпевший много душевных страданий, в состоянии наложить на себя руки. Уран, планета философов и мыслителей, в то же время является звездой самоубийц».

Леонард Кни родился 29 октября.

Это было в воскресенье под вечер. Стоял октябрь, кно в кухне запотело. Фрау Юнгфердорбен зашла за старухой Кни, чтобы повести ее к вечерне, Леонард прижался носом к мокрому стеклу. Он с детства любил это делать. Затем и лоб приложил к студеной плоскости. Тогда становятся видны самые мелкие складочки и чуть заметная сеть кожных жилок. Он провел ногтем по стеклу, повторил на нем складки, обозначившиеся на лбу. Их было четыре с половиной. За окном голые сучья вязов, мерзшие на холодном осеннем ветру, тянулись к нему, как костлявые пальцы.

Где-то грохнула дверь. В соседнем доме играли на скрипке. «О Страсбург, Страсбург!»

Сумерки медленно расползались над старой плитой, над мебелью, крашенной маслом, и гипсовым распятием в углу над диваном. Юноша подошел к некрашеному столу, за которым обычно сидела бабушка. В ящике он сразу обнаружил трубочку с таблетками. В ней оставалось еще восемь штук. Значит, у него их было двадцать восемь.

Затем он налил воды в стакан для полосканья зубов, сохранявший на донышке серый след зубной пасты. Закрывая кран, он подумал: все делаешь в последний раз. Вот я в последний раз закрыл кран. Но еще два раза отвернул и завернул его. Поставив стакан на стол, он снова вернулся к раковине, снова открыл и сейчас же закрыл кран. Сказал:

— Так.

Восемь таблеток, брошенных в стакан, он размял ложечкой. И высыпал еще двадцать из непочатой трубочки. Трубочку Лео держал наклонно, и все двадцать штук, казалось, прыгали в стакан. Как на водноспортивном празднике, подумал он. На таком празднике он никогда не бывал.

Ему было легко, как иногда во сне, когда снится, что летишь. Словно надо только чуть-чуть взмахнуть руками — и ты уже крылат. Лео подошел к запотевшему окну и указательным пальцем неторопливо написал:

И никто по мне не заплачет...

Через буквы, выписанные на стекле, стало видно улицу- Между третьим и четвертым вязом стояла большая лужа. Вода не стекала, наверно, потому, что никто не проковырял решетку спицей от зонта.

Леонард лег так, чтобы башмаки оказались за краем дивана. К этому его приучила бабушка. Он захотел проверить, точно ли рассчитал с башмаками, и еще раз сел.

Тряхнув в руке стакан с растворенными таблетками, он постарался не переплеснуть воду через край. Мутно-серая жидкость, наверно, будет препротивной на вкус. Когда пьешь такую гадость, подумал он, лучше всего затаить дыхание. Тогда не чувствуешь вкуса. Только потом во рту противно.

Пустой стакан Лео поставил на стол. Рядом с ложкой, с одной стороны наполовину объеденной. Так человек, который всегда ест одной и той же ложкой, за свою жизнь непременно съедает кусок жести.

Лео лег совсем прямо. Сейчас он умрет, думал он, а его боль, его горе и его несчастье останутся в мире. Потому что счастье и любовь и другие чувства, казалось ему, остаются в мире, когда кто-нибудь умирает. Если бы каждый брал с собой в могилу свое горе, горя бы вовсе не осталось. Значит, оно остается. Кто же после него получит его страх и его боль... А он ведь тоже хотел быть счастлив.

И жить хотел. Так хотел! Так хотел!

Из раскрытых недвижных глаз восемнадцатилетнего человека пролились слезы на лицо, почти уже стертое сгущающимися сумерками. Лео скрестил руки на том месте, где некогда был ком страха, теперь исчезнувший. Тогда другим не придется этого делать, подумал он. И тут прямо перед его глазами с уже темнеющим взором оказались две мухи. На рукаве непромокаемой куртки. Они сидели друг на друге и жужжали.

Смерть взяла молодого человека сзади, под мышки. Точно таким движением, каким вытаскивают на берег утопленника. Надпись на стекле скоро расплылась.

— Приветствую вас, господин доктор,— сказал тридцатишестилетний врач Шауфель, встретив в коридоре своего коллегу, шедшего из операционной. Тот положил свои резиновый фартук на высоконогую тележку для перевозки больных.

Шауфель остановился и вынул из кармана желтую пачку, уже наполовину пустую, сигарет «Норе Стейт». Предложил коллеге. Коллега заметил:

Интересная резекция желудка,— и головой указал на зал, откуда сейчас вывозили неподвижную фигуру, закрытую белой простыней. Серое, как стеарин, лицо лежащего было неимоверно далеко отсюда.

Каждый из них учтиво дал прикурить другому.

Гм,— сказал тот, что помоложе,— утром я производил вскрытие. Барбитуратное отравление, надо думать люминал. Юный самоубийца. Не успел еще как следует пожить, а уже люэс в крови. Если б эта молодежь не так торопилась жить! Времени-то довольно.

Да, да, все торопятся,— отвечал доктор Шауфель несколько рассеянно и, крепко сжав губы, затянулся сигаретой «Норе Стейт».

За гробом самоубийцы Леонарда Кни шли шестеро. Четыре кладбищенских служителя, два из них везли тележку с длинным черным ящиком, бабушка и какой-то человек в дождевом плаще. Служители шли очень быстро, потому что моросил мелкий серый дождик. Конечно, на похороны Леонарда Кни пришло бы больше народу, но бабушка никому не сказала, когда выдадут тело для погребения из института судебной медицины.

В полицейской сводке городских происшествий сообщение тоже появилось днем позже.

С сухими глазами стояла старуха у открытой могилы, когда служители стали торопливо бросать в яму комья сырой земли, липнувшей к лопатам.

Человек в прорезиненном плаще был дядя Конрад. Под вечер у ворот кладбища остановилась машина и девушка с зонтиком быстро прошла между могильных рядов. В мокрой куче земли торчал деревянный крест. Девушка что-то повесила на него и убежала. Немного позднее мимо прошел кладбищенский сторож и сунул в карман черную бархотку с маленьким золотым сердечком.

— Не то садовник унесет,— буркнул он себе под нос.

В квартире полуслепой старухи Кни дядя Конрад убрал наследие Лео в старую коробку. Игрушки, валявшиеся в ящике кухонного стола, выпиленных из дерева человечков, каменный шарик, снимки футбольных матчей и двойной шнурок с большой, желтой, как зуб, пуговицей он выбросил в помойное ведро. Затем перелистал синюю тетрадку и прочел: 2 октября — 30 пфеннигов; 10 октября—15 пфеннигов, и еще там стояла итоговая сумма пятьдесят три марки сорок. Он покачал головой и разорвал тетрадку.

Старый дом на Мондштрассе стоял как прежде. Беззвучно сыпался песок из неисчислимых морщин и трещин щтукатурки. Когда приходил или уходил гость, дверь вздыхала, совсем как серьезные вдумчивые люди, когда они сидят на солнце и говорят: «Г-м, вот это да, это да!»

Пыльная улица перед домом давно уже обросла асфальтовой кожей. Езда по ней разрешалась только в одном направлении, и жестяная стрела с красной каемкой объявляла: Одностороннее движение.Дальше, у домов Хиллера, даже останавливался автобус. Четыре вяза самыми высокими своими сучьями прислонялись теперь к верхним балконам дома, казалось, они устали и захотели на что-то опереться. Но никто не мог с уверенностью сказать, что сучья выдержали бы, вздумай какой-нибудь мальчишка прыгнуть с балкона третьего этажа на дерево. Это все еще оставалось неразрешенным вопросом. Правление распорядилось замостить рытвину между вязами, в которой после дождя образовывалась лужа. Теперь вода сбегала в темный журчащий водосток.

В подъезде и на лестнице была произведена покраска. Новый управляющий страхового общества, достойно заменивший вышедшего на пенсию господина Аменда, отдал это распоряжение, как только вступил в должность. Все покрасили охрой. Необычайно энергичный коммивояжер, чье имя, увы, оказалось преданным забвению, навязал управителю гигантскую партию охры.