...И никто по мне не заплачет

Пожалуйста, подыщите что-нибудь для меня,— сказал юноша.— Вы уж знаете, пусть это будет трудное,— добавил он, указывая глазами на «Мартина Идена».

Фрейлейн Генрих ничего не сказала, ушла на странно негнущихся ногах — казалось, это мольберт учится ходить — и вернулась с новой книгой. На белой этикетке, наклеенной на корешок и похожей на пивную марку, которую Лео часто видел на кружках завсегдатаев «Старых времен», стоял номер восемьсот три. Барышня положила книжку перед мальчиком и опять улыбнулась. У нее тоже передние зубы выдавались вперед. Не так сильно, как у супруги президента Рузвельта, множество портретов которой успел повидать Лео, но почти так, как у Марилли.

На первой странице, открытой фрейлейн Генрих, стояло название « Демиан», а над ним Герман Гессе.«Гессе»? Уж не по нему ли названа Гессштрассе в Швабинге; Лео знал ее, потому что однажды по поручению учителя Гербера ходил туда за литографией, нужной для учебных Целей...

— «Демиан»,— сказала барышня, и это прозвучало как «Дамиан» — слово, редкое в лексиконе жителей Мондштрассе, но все же настолько знакомое, что каждому было известно — оно означает «дурень».

Почему в этом помещении и в присутствии этой барышни Лео всегда так много думал и всегда такую чепуховину? Лео быстро взял «Демиана», кивнул с довольно-таки глупым видом и расписался в том месте, в которое фрейлейн ткнула своим желтым, как сыр, пальцем, наискось слева направо и вниз — однажды он несколько часов в этом упражнялся.

И теперь вышло очень недурно.

Дома он прошел в спальню, захватив из кухни табурет, придвинул его к окну и стал читать. И эта книга уже через несколько минут вконец опьянила его. А дождь все мыл, бессмысленно мыл грязные стекла окна и навевал грусть. В кухне сидела бабка и холодными пальцами отбарабанивала на столе возле пивной кружки давно забытую мелодию.

После тридцатой страницы Лео принес в спальню маленькое ручное зеркальце, висевшее в кухне с правой стороны над раковиной. Он прочитал еще несколько страниц, держа зеркальце на коленях, затем взглянул в него.

Сначала он увидел только свое лицо. А лицо Лео представляло собой изрядную мешанину. Волосы гроша ломаного не стоили, это было очевидно. Они всегда ершились, против всего на свете, как Матчи Коземунд. Не признавали щетки и расчески, пробора слева или справа и также не хотели лежать без пробора. Такие были упорные. И лоб у него был слишком низкий. Не выше губной гармошки Биви Леера, если, конечно, мерить поперек. Что касается бровей, то одна бровь была выше другой. И так далее. Собственно, у него были два лица, точь-в-точь как у стоящего на задних лапках шоколадного зайца, обе половинки которого при соединении чуть-чуть сдвинулись. Нос кривой. Слева он выше примыкал ко лбу, чем справа. И рот с одной стороны был сентиментально оттянут книзу, а с другой высокомерно приподнят. Глаза же, ну, глаза еще куда ни шло.

Правда, они всегда выглядели немного заплаканными, но мелочная торговка Эйхгейм, статная дама лет за пятьдесят, однажды, глядя в глаза маленького Кни, сказала своей покупательнице, даме лет за сорок:

Обратите внимание, какие у этого паренька грешные глаза.

Затем она отвесила Лео сахар, с походом, чтобы он мог взять себе несколько кусочков. Уши у Лео торчали. На подбородке была ямочка, как у лукавой девчонки. И подбородок был очень мягок. Даже слишком. Но странное дело: если смотреть на лицо юного Кни слева, в профиль, он был красавцем. Эта сторона у него была благородная и бездефектная.

В общем же он выглядел так, словно господь бог в наилучшем расположении духа смастерил это лицо да еще порадовался своей работе. Но затем создатель, видимо, передал свой инструмент одному из стоявших без дела ангелов; возможно, при этом он сказал:

Эй, ты, доделай-ка голову, у меня сейчас есть дело поважнее.

Ангел же, стоявший поблизости, в прошлой жизни явно был не ваятелем, а разве что нижнебаварским каптенармусом, который всегда кричал: «Сойдет!»

Вот он и испортил Лео.

И цена Лео стала девяносто девять пфеннигов, до целой марки ему никогда бы не удалось дорасти.

Лео долго смотрел на свою голову и потом медленно вылез из зеркала — так вылезают из одежи. В маленьком поблескивавшем окошке, которое выходило в никуда, осталась только личина. Теперь их опять было трое. Лео это знал наверняка. Один в зеркале, один, который сейчас разговаривал и, верно, стоял за зеркалом, и, наконец, тот, кто смотрелся в зеркало. Ведь и он должен был быть здесь.

Эй, ты,— сказал этот третий отражению в зеркале,— видно, совсем спятил.

А тот, в серебряном оконце, улыбнулся и заметил:

Может быть, я тоже черт, потому что как же иначе?

С таким лицом куда тебе, посмотри-ка на свою правую сторону, с души воротит.

И юноша в блестящей рамке повернул голову направо и увидел жалостно вытянутое лицо с кривым носом и слезливым взглядом, как у пса, который скулит.

«Ох, ты, Фаллада над вратами»,— сказал дряблый, подхалимский рот.

Голова повернулась другой стороною, и из оконца глянул римский герой Бен Гур, холодный, мужественный, заоблачный.

— Скажи, ты видел его лежащим здесь,— произнес холодный, как драгоценный камень, рот.

Тут мальчик толкнул зеркало, и оно упало с табурета. Но не разбилось. Смертельно усталый, Лео прошел в кухню и повесил его на гвоздь над раковиной.

Затем он съел клинообразную коврижку на искусственном меду. Он не заметил, что посолил ее, словно это был хлеб со свиным салом.

На лугах Изара трава стояла так высоко, что лежащий человек совсем исчезал в ней. Лео лежал в траве. На нем были гольфы с модным рисунком. Брат его матери, Конрад, которого он не знал, прислал их ему в коробке из-под стирального порошка. Этот дядя Конрад время от времени присылал что-нибудь в старых коробках, свитер, к примеру, а раз даже черную, вышедшую из моды велюровую шляпу. Лео надел ее на конфирмацию. Шляпа была слишком велика, но с запихнутыми в нее тремя жгутами из газеты вполне сгодилась для мальчика, у которого ничего нет.

Новые гольфы спереди выглядели прямо-таки великолепно. Но сзади были заплатаны совсем другой материей. Поэтому Лео, стоя вечером с другими мальчиками на углу своего дома, всегда прислонялся к стене. И ждал, пока совсем стемнеет, чтобы пойти домой. Другие шли впереди, он — последним. Да и вообще у него выработалась недюжинная сноровка в скрывании заплат на заду. Но все же его друзья обнаружили это позорное рукоделие и потихоньку посмеивались, когда Лео пытался сманеврировать так, чтобы его не видели сзади. А он смотрел на них сердито и вызывающе.

Конечно, и Марилли Коземунд уже приметила его позорное пятно. Лео знал, что иногда все зависит от того, не осталась ли после еды крошка в углу рта и хорошо ли вычищен нос.

Когда снег ложится на ветку, все больше и больше снегу, ветка обламывается. Значит, одна крохотная снежинка должна стать последней и решающей для того, чтобы обломилась ветка. И выходит, что почти все зависит от таких малюсеньких факторов, как слишком тесные башмаки, не вовремя появившаяся потребность облегчиться, от того, пахнешь ли ты луком, который был в салате, или не споткнулся ли ты по-дурацки о булыжник на мостовой. Нет, наверно, от вещей еще более ничтожных.

Но эти размышления могли завести в лес, из которого не выбраться. И путаница в голове возникала такая, словно ты размышляешь о вечности. Ему вспомнился пример, однажды приведенный учителем закона божия: если воробей каждое тысячелетие только раз будет проводить язычком по клювику и в конце концов сточит свой язычок, вот тогда и пройдет первая секунда вечности.

Да, недурно было бы разок заглянуть в эту самую вечность, что, собственно, там делается? Здорово, если б можно было ступить туда хоть одной ногой, только на пробу, и тут же назад.

Лео осторожно пригнул средний палец правой руки к большому, приблизил эту органическую катапульту к лунно-желтой осе, сновавшей по краю черного переплета «Демиана», и ногтем дал ей такого щелчка, что она взлетела и без памяти опустилась в зеленые травяные джунгли.