...И никто по мне не заплачет

Педали, изгибаясь и пыхтя, нажимал один из шестиклассников. Он был почти невидим за инструментом и с таким рвением вдувал воздух в меха, что старший учитель не мог найти ни одного тихого регистра и закончил громовым аккордом. Затем на помост из трамплинов взошла Коземунд и продекламировала стихотворение. Оно называлось «Метла» и начиналось с такой сентенции: «Волшебной палочкой в дому (как миру ведомо всему) была метелка...» При этом Марилли новешеньким веником сметала в кучу воображаемый мусор.

Дворничиха, которая явилась незваной, сидела в самом последнем ряду и тихо, но страшно насмешливо делала губами «пхи-и». Этим она хотела выразить, что так мусора не сметешь.

Но Марилли в перешитой материнской блузке декламировала совсем неплохо. Она ни разу не запнулась, и учительница даже пожала ей руку, когда она сошла с помоста— с видом, правда, несколько вызывающим.

Следующим номером было соло на ученической скрипке— исполнитель Биви Леер. Учитель пения в помощь ему взял на камертоне ля. «Ля»,— вдобавок очень тихо пропел он, потому что Биви сразу же сбился с тона. Учитель пения стоял за нотным пультом, на который как-то наискось, вытянув шею, уставился Биви. Ученик Леер играл «Море» Шуберта. Когда по тексту дошло до «А чайка над морем взвилась...», господин Рупп в третьем ряду самодовольно усмехнулся. Он тоже знал «Море» Шуберта, иногда даже напевал его. Но так как он был насмешник, для которого нет ничего святого — так по крайней мере считали все жильцы дома,— то и придумал собственный текст к «Морю» Шуберта. И место о чайке, которое как раз играл юный Леер, в переложении господина Руппа звучало так: «Она ему вся отдалась». Вот какие мысли лелеял господин Рупп вместо того, чтобы ощущать легкую грусть школьного выпускного вечера.

После того как Биви пожал бурю аплодисментов за безошибочно сыгранное «Море», на подмостки уверенным шагом вышел Лео. Его подготовили к роли корифея говорящего хора. Хор читал «Песнь о колоколе», Лео изображал мастера и говорил его слова, а другие школьники, в том числе даже Фриц Фикентшер, были подмастерьями.

«Веселей, друзья, за дело», — приказывал Лео, широко и решительно шагнув вперед, и подмастерья брались за дело. Всегда спокойный учитель Гербер, умевший возвыситься над любой ситуацией, поймал себя на том, что беззвучно повторяет за исполнителями слова ученного и переученного «Колокола». Но перед заключительной строфой Лео взглянул на ряды слушателей, среди которых сидела его полуслепая бабка, и вдруг взгляд его наткнулся на Лотту Галлер. Им снова овладело безумие, как уже не раз в присутствии какого-нибудь почтенного взрослого — сейчас это был старший учитель, — и он стал думать: что тот скажет, если он, Лео, выступит из хора, подойдет и без всякого повода, холодно, по-деловому влепит ему оплеуху? И что сделает?

С простертыми руками народного оратора, с жестом фанатика Леонард посередине строфы «Колокола» — при этом он отдавал себе отчет в том, что делает, — сказал:

На Гузенто близ Коценцы про себя лепечут песни.

А надлежащий текст гласил:

Труд наш, если бог поможет, Славу мастера умножит.

Учитель Гербер мигом очутился на сцене, двинулся прямо на Лео и мягко придавил книзу его простертые руки. Хохоток прошел по рядам, где сидели девочки. Лотта Галлер побагровела, кое-кто из взрослых тихонько рассмеялся, а подмастерья Леонарда стали подталкивать друг друга. Но учитель Гербер спокойно сказал:

Дорогие родители и соученики, прошу вас, не прогневайтесь, наш милый Леонард Кни, волнуясь, перепутал два стихотворения. Конечно, это никогда более не повторится.

И он поступил правильно, усадив Леонарда, который вдруг затрясся в ознобе, в кресло рядом с собой.

Общее веселье улеглось неожиданно быстро. Старший учитель говорил о сотрудничестве семьи и школы, о смысле и цели воспитания, а также об обязанностях государства и общества по отношению к молодежи. Затем фрейлейн Модль внушала впрочем, довольно кратко, восьмому девичьему классу, как необходимы дисциплина и порядок. После нее с речью к покидающим школу мальчикам обратился учитель Гербер.

Он сказал:

— Дорогие мои молодые люди! Сегодня вы уходите из этого дома, из дома, где учились тому, сколько будет дважды два и что гласит закон Ома. Вы уходите отсюда и снимаете ранец, который многим из вас казался ох как тяжел. Но жизнь вне школы очень скоро возложит на вас другое бремя, научит вас иным законам. Ваши добрые родители и те немногие добрые люди, которые встретятся или уже встретились на вашем пути, несомненно, помогут вам постичь новые законы жизни. Но человек так уж устроен, что признает только одного учителя — опыт. Опыт же за свою науку берет немалую цену. Все, чему вы научитесь благодаря опыту, вам придется оплатить своими идеалами, а возможно, даже собственным телом. При этом опыт не сделает вам ни малейшей скидки, он тверд и немилосерден. Слушайтесь же тех, кто желает вам добра. Их совет может избавить вас от многих страданий.

И вот я, которому суждено было быть вашим учителем, отпуская вас в жизнь, хочу дать вам один совет: будьте бережливы, не расточайте запаса радости!

Господь бог каждому человеку, когда он пускается в свой земной путь, дает собой одинаковую порцию радостей, как детям на рождестве раздают одинаковые кулечки со сластями. Некоторые в тот же вечер съедают все без остатка и никакого удовольствия не испытывают, им только становится плохо, а когда на следующее утро они просыпаются с переполненным желудком и противным вкусом во рту, ко всем этим неприятностям присоединяется еще и зависть, потому что у тех, кто поумнее, сохранилось еще много сластей. И если одни, ощутив потребность в сладком, могут утолить ее из своего мудро сбереженного запаса, то другим, жадным, остается лишь, послюнив палец, подбирать крошки, которые, возможно, останутся от тех, благоразумных.

А без радостей человек гибнет.

Радости должны длиться, покуда длится жизнь, так постановил господь бог, и так оно и должно быть. Так вот, дорогие мои товарищи по жизни, ваш учитель хочет преподать вам один совет, и если даже вы скоро позабудете старого учителя Гербера, то, может быть, иногда попомните этот совет: разумно распределяйте радость!

Седоволосый господин с поблескивающим пенсне спустился с подмостков. При этом он снял пенсне и заморгал. На его носу четко обозначились две красные вдавлинки. Он протер стекла свежевыглаженным платком.

У Матчи Коземунд, слушавшей учителя, был рассеянный вид, у господина Руппа — высокомерный, у дворничихи Герлих — такой недоверчивый, словно она хотела сказать: «Да что он там знает?» Затем в зале задвигали стульями, родители поднялись, оправляя свое измявшееся платье. Учителя двинулись к дверям для церемонии прощанья, даже сухопарая фрейлейн Модль и старший учитель не составили исключения. Учитель Гербер каждому пожимал руку и каждую из многочисленных мальчишеских рук либо задерживал дольше, либо жал крепче. И для каждого у него нашлось прощальное слово.

Он говорил:

Фикентшер, у тебя прекрасные способности, используй же их как следует.

Ну-с, Пирцер, до свадьбы твое сердце заживет, конечно!

Рупп, смотри не позабудь в жизни нет-нет да поставить запятую, в сочинениях ты все выпаливал единым духом.

А когда, отвернув лицо, потому что он плакал, приблизился Леонард Кни, учитель Гербер тихонько сказал:

Мальчик мой, мне за тебя страшновато. Вспоминай иногда обо мне.

Лео быстро ушел, даже искоса больше не взглянув на своего учителя. И ни разу в жизни так с ним и не встретился. Когда однажды Лео показалось, что вдали идет учитель Гербер, он вскочил в подъезд и не переводя духу взбежал на четвертый этаж.

В опустевшей классной комнате опять, как и каждый год в этот день, стоял учитель Гербер. Сквозь плохо вымытые стекла он смотрел на улицу, принявшую его учеников и для многих из них ставшую дорогой без цели. Расхаживая из угла в угол, господин Гербер заметил на одной из парт последнего ряда тетрадь для сочинений ученика Бернгарда Герстнера. Она была вся красная от поправок. В задумчивости учитель разорвал ее, что, пожалуй, было не совсем хорошо.