Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

То, что¹ происходило в Испании, было открытой интервенцией Гитлера и Муссолини, предпринятой для ликвидации Народного фронта.

Ах, эти Народные фронты, эти грозные объединения левых партий в Испании и Франции! Вся мировая буржуазия сходила с ума от трепета и страха. Ей мерещилась советская власть. Это было для нее пострашней, чем пресловутый Страшный суд, предрекаемый Библией. В него никто не верил: если бы история с этим судом содержала крупицу правды, ему бы уже давно пора было состояться, а между тем его никто не видел.

А советская власть имеет реальные очертания. Ее видят все.

В чем же спасение? Кто спасет?

Как это —кто? Гитлер спасет! Только не надо ему мешать!

Мешать? Господи, да мы ему поможем!

И помощь была ему оказана в высшей степени существенная.

Едва военные действия начались, правительства двух великих так называемых демократий, Англии и Франции, организовали «Комитет по невмешательству в испанские дела». «Невмешательство» выразилось в том, что Франция отказала Республике в выдаче давно заказанного и оплаченного оружия. Англия же со своей стороны блокировала побережье Республики, дабы никто не мог туда доставить оружие и снаряжение со стороны моря. Совершенно очевидно, в чем была цель этого хваленого «невмешательства»: не мешать Гитлеру.

Испанский народ был вынужден бороться почти безоружный и голодный.

Но он боролся.

Он боролся с яростью отчаяния, и эта ярость нагоняла смертельный страх на всю мировую буржуазию. Она звала Гитлера уже истерически, как зовут на помощь в минуту гибели.

Но Гитлер не мог прийти: не пускали испанские республиканцы.

Тогда поднажали на испанских правых социалистов, которые стояли во главе правительства. Они все поняли и капитулировали.

Оригинального в этом нет ровно ничего: Иуда опередил их на две тысячи лет. Они только эпигоны.

Вспоминая свое недолгое пребывание в Испанской республике, я думаю не о расторопной прислуге франкистов.

Я вижу борющийся народ и вижу героические Интернациональные бригады. Я вдыхаю напоенный романтизмом подвига воздух Испании.

СНОВА В ПАРИЖЕ 1

Почти весь 1937 год я прожил в Париже.

Поезд пришел вечером, около десяти часов. Я оставил вещи в гостинице рядом с вокзалом, пошел в ближайшее кафе, сел на террасе и сразу почувствовал себя так, точно и не уезжал отсюда.

А прошло двадцать с лишним лет!

В этом и состоит одна из самых притягательных особенностей Парижа: вы никогда не чувствуете себя здесь чужим.

Здравствуй, Париж!

Автобус доставил меня на Большие бульвары. Все было знакомо — шумная толпа и небо, красное от световых реклам.

«Альба! Одевайтесь у Альба!»

«Носите обувь Эйро!»

«Да, но Робби шьет лучше!»

«Сапожник Жозеф — друг чувствиильной ноги!»

«Щадите вашу печень, пейте водку Анти!»

Все было как двадцать и тридцать лет назад. С каждым пройденным кварталом я чувствовал себя уверенней, проще.

Утром я встал рано и пошел бродить по городу.

Не было трамваев, не было извозчиков, не было конных омнибусов. Улицу запрудили автобусы, такси и автомобили. Их было очень много, они уже только мешали друг Другу.

Город был похож на клокочущий котел. Но и это не было ново: когда я приехал в Париж впервые, лет за тридцать до описываемого дня, мне тоже казалось, что меня бросили в клокочущий котел.

Здравствуй, Париж! Здравствуй, ясное голубое небо, веселый воздух, аромат цветов, улыбки женщин,.,

Здравствуй, Париж!

2

После того, как на войне погиб Гастон де Брассак, у меня остался в Париже только один старый товарищ— Ренэ Дериди. С первого курса мы с ним сидели на одной скамье, жили у одной хозяйки на улице Сом-мерар, и оба ушли в армию, когда началась война.

Ренэ родился и вырос в Париже, он был француз по воспитанию, но по бумагам считался иностранцем и тоже попал в Иностранный легион. Во второй роте он был моим капралом.

Я нашел его по телефонной книге, в списке адвокатов, и утром позвонил.

Отозвалась секретарша. Я прошу ее доложить, что говорит такой-то.

И тотчас раздраженный мужской голос переспрашивает:

— Кто говорит?

Я называю себя. Тот раздражается еще больше. Он два раза переспрашивает, я два раза повторяю, а он уже в бешенстве. Я начинаю думать, что не туда попал, а на всякий случай спрашиваю:

— Простите, мэтр, в Иностранном легионе вы служили? '

Небольшая пауза, и тот же голос говорит, однако уже не раздраженно, а скорей оторопело:

— Служил.

— Ах, служили?! — говорю я. — В таком случае я должен сказать вам...

И тут я сразу перешел на арабский язык.

Я говорил недолго — минуту или, быть может, две,— ровно столько, сколько мне было нужно, чтобы высыпать все слова на этом языке, какие легионер узнает в первые дни службы и запоминает на всю жизнь. Не стану переводить их: им соответствуют только те крепко просоленные русские выражения, о которых, кажется, Герцен говорил, что объяснять их никому не надо, потому что всякий сам понимает.

Едва я закончил свою тираду на арабском языке, как услышал истошный крик:

— Это ты?

Наконец-тоР

И вслед за каким-то грохотом до меня донеслось:

— Ничего! Это я опрокинул кресло! — И тут же капральским тоном:— Марш сюда-а-а-а! Жи-ва-а! Бегом!

Я вскочил в такси.

Ренэ встретил меня, окруженный семьей. Нарядная дама стояла рядом с ним и приветливо улыбалась. Двое детишек замерли в почтительной позе. Горничная в крахмальной наколке и белом переднике таращила глаза из-за спины хозяйки. Все с любопытством смотрели на мсье из Москвы, в особенности дети и горничная. Советских граждан называли тогда «человек с ножом в зубах». Везде и всюду можно было видеть изображение такого человека: лохматый, обросший дикой бородой, курносый, с бешеными глазами, в папахе набекрень и с длинным кухонным ножом в зубах.

Моя внешность нисколько не совпадала с рисунком. Мсье из Москвы был тщательно выбрит, причесан, носил мягкую шляпу, в общем, был настолько похож на обыкновенного человека, что, если бы не знать наверняка, вряд ли кто поверил бы, что он действительно из Москвы, что это и есть человек с ножом в зубах.

За завтраком было весело. Ренэ великолепно подражал петушиному голосу профессора Кана, у которого мы в свое время слушали римское право. Потом он стал изображать в лицах экзамен:

— Что вы знаете о школе бартолистов?

Студент молчит.

— Мне начинает казаться, мсье, что я задал вам нескромный вопрос?..

Студент молчит.

Кан, поджимая губы:

— Можете ли вы по крайней мере сказать мне, когда они жили, эти славные бартолисты?

Студент молчит.

— Вы хотите скрыть это от меня? Вы хотите, чтобы я сам искал их? Где? Между потопом и второй пунической войной? Запомните, мсье, хорошенько: они жили в четырнадцатом веке. Вы ничего не слыхали об этом?

Студент молчит.

' Кан, багровея:

— Я очень сожалею, мсье, что ворвался в пустыню вашего невежества... Не смею задерживать-...

Самое смешное в этой чудесно разыгранной сценке было то, что Ренэ почти точно скопировал ее с натуры. Отличие состояло лишь в том, что тогда, на подлинном экзамене, он сам и был тем бессловесным студентом, которого сейчас изображал.

Потом Ренэ стал говорить со своей пятилетней дочкой по-капральски, и девочку это страшно смешило.

Ренэ разливал вино, пил, пел, веселился и был великолепен. Я видел жизнерадостного, довольного своей судьбой человека и радовался за него.

3

На следующий день я зашел за Ренэ во Дворец правосудия.

С каким благоговением взбегал я двадцать пять лет назад по широким ступеням этой знаменитой лестницы, чтобы слушать прославленных судебных ораторов, набираться опыта у судей, заглядывать в наболевшие и трепещущие сердца людей, приходивших сюда за справедливостью и не понимавших, почему их так часто постигает разочарование.