Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

— Ну-с, не задерживайте господ делегатов, — настаивал конвоир. — Они уже видели солдат Республики, теперь пусть увидят офицера Франко. Давайте поскорей!

В зале стояла гробовая тишина. Все взоры были устремлены на пленного.

И вот он наконец запускает руку в карман брюк и вытаскивает оттуда полную пригоршню золотых вещей— часы, цепочки, браслеты, кольца. Все это он кладет на стол, снова запускает руку в карман, снова извлекает золотые вещи и кладет на стол.

Все карманы брюк и френча были у него набиты драгоценностями.

Сначала наша публика онемела от изумления. Потом стало смешно смотреть, с каким разочарованным видом тот выкладывал награбленное добро^-. В зале поднялся хохот.

Для заключительного заседания конгресса трудно было бы придумать что-нибудь более убедительное.

6

Конгресс закрылся. Назавтра нам предстояло уехать. Я решил побродить немного по Мадриду, попрощаться с ним.

Город был великолепен и истерзан.

Я ходил по улицам и площадям и думал об Испании, о том, что мы здесь видели, и о том, как трудно народу бороться за свое будущее.

На память об этой моей прогулке у меня осталась старая фотография.

Пять мальчиков лет по тринадцати — четырнадцати сидят на улице, прямо на мостовой. Один курит и улыбается, трое смотрят озорными глазами в объектив, один отвернулся. Мальчики сидят, прислонившись к штабелям мешков с песком. Слева, за двухэтажным домом причудливой архитектуры, начинались ходы сообщений и окопы. В окопах сидели отцы этих мальчиков. В нескольких десятках метров, в других окопах, сидели мавры генерала Франко. Мальчики принесли отцам поесть. Их послали мамы, — совсем как в те недавние дни, когда войны не было, и отцы работали, и надо было носить им обед.

Что-то было ужасное в этой уличной сценке. Внезапно раскрылась будничность, домашность этой войны, то, как нахально она втерлась в жизнь.

Каждый раз, когда я смотрю на эту фотографию, я испытываю щемящее чувство. Мальчики представляли тогда молодое испанское поколение. Их судьба была первой ставкой в этой войне. Они были молодой Испанией. И вот итальянские летчики забрасывали эту молодую Испанию бомбами, германские танки ее топтали, полудикие мавры, грязные, лохматые и зловонные, носились по ее городам, крича: «Арриба, Эспанья!» («Подымись, Испания!»), и работали ножами.

Но они не победили. Победы не было. Был нож между лопаток.

Это надо знать. Народы борются, и им надо знать пример Испании. Он назидателен.

Испанская война имела специфические особенности. Они вытекали из истории народа, из его традиций, психологии, темперамента и характера.

Некоторые из этих особенностей лежали прямо на поверхности.

Однажды большая группа делегатов отправилась на один из отдаленных участков фронта.

Недалеко от Мадрида нас остановил парень с винтовкой и, открыв дверцу автомобиля, спросил, нет ли среди нас какого-то Родриго. Мы ответили, что нет.

— Можете ехать.

Поехали. Нас остановили через полкилометра и опять спросили, нет ли среди нас Родриго. Мы ответили, что нет. Нам позволили ехать дальше.

Это повторялось через каждые полкилометра.

Потом оказалось, что этак разыскивали опасного шпиона. Он бежал из тюрьмы, власти отдали приказ о его задержании, а крестьянские парни из военной охраны просто не знают, как взяться за такое дело. В этой честной стране не умели ловить преступников. Парни разыскивали беглеца так, как почтальон разыскивает подписчика, чтобы вручить ему газету.

Одной из роковых особенностей испанских событий и было то, что народ не имел никакого, даже самого элементарного, представления о том, что такое война. Со времени наполеоновского нашествия никто не стрелял в Испании, разве только охотники и дуэлянты. Гитлер и Муссолини обрушились на народ не только безоружный, но даже психологически не подготовленный к войне.

На террасах кафе с утра до вечера сидели молодые люди с усиками и бачками и пили вермут или оранха-дес. Никто не тревожил этих бездельников. Служба в армии была, по-видимому, не более обязательна, чем участие в спортивных командах. Кто хочет — пожалуйста. Кто не хочет — не надо.

И даже лучше, если не хочет.

Мы были очевидцами самого откровенного саботажа со стороны представителей правительства и командования.

Я уже рассказывал выше, как штаб Франко приветствовал наш приезд отборной бранью, едва мы стали располагаться в гостинице.

Все знали, что в Мадриде есть несколько радиопередатчиков и приемников, которые поддерживают со штабом Франко регулярную связь. Но власти ничего не делали, чтобы запеленговать их и выловить.

Однажды вечером я пришел в гостиницу, где жили некоторые руководители Интернациональных бригад. Там же снимал комнату и Михаил Кольцов. Именно его мне и надо было видеть, но его не оказалось дома. Товарищ из бригады проводил меня в его комнату; затянул штору и лишь потом зажег свет.

— Если начнется бомбардировка, — сказал он мне, — не подходите к окну: в доме напротив живут фашисты, они будут стрелять в окна.

С понятным изумлением я спросил: почему же этих фашистов не убирают? Но тот ничего мне не ответил. Он лишь улыбнулся и взглянул на меня, как смотрят на наивного человека.

Саботировать было в Испании проще простого, — сколько угодно!

Я познакомился с командиром одного из полков Интернациональных бригад. Француз, коммунист, он прошел первую мировую войну в чине майора и имел немалый боевой опыт.

— Представьте себе, — рассказывал он, — недавно я поймал шпиона. Прямо за руку его поймал, мерзавца, когда , он подавал неприятелю световые сигналы. Что мне было с ним делать? Расстрелять! Что же еще? Но он оказался испанцем, и за него встали грудью все испанцы моего полка. «Конечно, враг, — говорили они.—

Но что из этого? Значит, у него такие взгляды! Надо удалить его с линии фронта, вот и все!»

Сколько этот француз ни убеждал, что безнаказанность одного шпиона послужит поощрением для сотен других, его и слушать не хотели. Тогда он поехал в Мадрид, к главнокомандующему генералу Миаха, и добился у него (тоже не без труда) разрешения судить шпиона и расстрелять его. Но, вернувшись в полк, он узнал, что судить-то уже некого: птичке открыли клетку, птичка выпорхнула. Через два-три дня была перехвачена неприятельская газета. Птичка сама рассказала в ней все дело, и притом в весьма веселом, даже игривом тоне.

— Было бы не так обидно, — сказал мне командир полка, — если бы ему помогли бежать какие-нибудь другие шпионы. Но в том-то и дело, что его выручили честнейшие люди. Каждый из них готов сто раз умереть за свою родину. Но умереть им, кажется, легче, чем расстрелять испанца, даже если это заведомый шпион: ведь он «дал слово, что больше не будет»! Они поверили. Разве можно не верить испанцу, когда он дает слово?

Под охраной этой «кастильской чести» работали шпионы Франко, и агенты парижской сюртэ, и румынской сигуранцы, и польской дефензивы, и итальянской овры. Мерзавцы пробирались на командные посты и угоняли людей на верную гибель.

Под охраной «кастильской чести» работали троцкисты. У них были свои военные силы, чтобы срывать планы командования Интернациональных бригад. И еще были анархисты — мощная партия беспорядка, с которой тоже приходилось считаться.

На фронт приходили пушки без замков, снаряды, начиненные песком, патроны, не подходившие к калибру оружия. Фронт требовал чистки и смены командования и штабов. Но во всех инстанциях, куда можно было направлять жалобы, сидели люди Франко.

Достойно удивления: как же это Мадрид продержался почти три года?! Город был осажден, предместья были изрыты траншеями, в квартале Карабанчель Бахо шли рукопашные бои, кровь стекала в Мансанарес по городской канализации, а ворваться в Мадрид немецкие танки смогли, только когда правительство заключило мир с генералом Франко, верней, капитулировало перед ним через голову армии и народа.

Но тут надо кое-что уточнить.

Если бы Франко рассчитывал только на своих солдат и мавров, он бы с места не сдвинулся, не было бы никакого мятежа.