Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Среди них оказался какой-то тип, который, хватив лишнего, стал приставать к ней.

Тогда подошел мой француз и дал ему оплеуху.

— Понимаете, — рассказывал мне француз, — я ничего худого не думал. Я только дал ему по морде. Чтобы не оскорблял испанскую женщину. Не затем мы сюда приехали, чтобы оскорблять испанок. Но последствия были огромные: мы с Кончитой поженились. Очень просто: я проводил ее до общежития сестер милосердия. На прощанье она меня поцеловала и говорит: «Это тебе за твою смелость». Вот так все и началось. Но было трудно. Потому что жениться надо было официально. Иначе она не хотела. Она — испанка и католичка. Этим я хочу сказать, что она сумасшедшая. Важней всего ей было получить официальные документы о браке и послать их матери, чтобы мать не беспокоилась и не подумала, что она позволила себе какой-нибудь непорядок. Ну не сумасшедшая? Тут уже и фронт придвинулся, оставалось двести метров до передовой, а она думает о бумагах!..

— Чем же кончилось? — спросил я.

— А чем же могло кончиться? Выправили бумаги, послали матери и теперь воюем оба. Кончите поет и воюет. Как же иначе?

Таких французов и других иностранцев было в Республиканской армии великое множество. Со всех концов мира прибывали люди, готовые пожертвовать собой, чтобы преградить дорогу фашизму. Интернациональные бригады олицетворяли благородство, красоту подвига.

И кого здесь только не было! Я видел батальон, в котором служили представители двадцати одной национальности! Рабочие, крестьяне, ремесленники, адвокаты, чиновники, врачи, писатели, инженеры, военные специалисты— кто угодно!

Многие закрывали свои мастерские, лавочки, ателье, кабинеты и, наклеив надпись: «Закрыто. Владелец ушел в Испанию на фронт», пробирались через Пиренеи.

Я встретил одного бойца. Он был откуда-то из колоний,— кажется, из Константины. У него там была своя маленькая мастерская, не то сапожная,' не то портновская. Он закрыл ее и прибыл в Испанию вместе со своими подмастерьями.

Из балканских государств массами прибывали крестьяне.

Что привело их сюда?

В одной роте я видел любопытную сценку.

Повар, немолодой, но могучего сложения мужчина с длинными черными усищами, колол дрова и кидал их в огонь, а они не горели, и он ругался на каком-то непонятном мне славянском языке. И вот налетает капрал и начинает кричать на повара на каком-то другом славянском языке. Этак они ссорились на двух разных языках, пока не перешли наконец оба на крепкие русские слова.

Повар оказался чехом, капрал был болгарин. Один служил когда-то официантом в Одессе, в трактире «Медведь» на Полицейской улице; второй плавал коком на пароходе «Адмирал Чичагов» Русского общества пароходства и торговли.

Они были тогда молодыми людьми. Прошло двадцать лет, и они познакомились в Испании, в трудную годину Республики.

Какое дело было им до Испанской республики?

Я как-то сказал Толстому, что из всего виденного в Испании меня больше всего волнует бескорыстный подвиг людей из Интернациональных бригад.

— Что им Гекуба и что они Гекубе? — сказал я.

— А вы бы потолкались среди них, поговорили бы с ними об этой самой Гекубе: что они думают о ней? — посоветовал мне Толстой, — И лучше всего говорить с людьми маленькими, простыми и беспартийными. Ими никто не руководит. Они сами пришли. Почему? Интересно, что они-то скажут.

Это было не так просто: шли бои, людям было не до того, чтобы принимать у себя в окопах интервьюеров. Но все же кое с кем я поговорил.

И вот передо мной лежат мои старые блокноты с беглыми записями.

Огюст Лебон рассказал:

«Я служил приказчиком в бельевом магазине в Париже. Семья у нас католическая. Отец и мать набожны. Меня в детстве отдали в церковный хор, сестренок гнали к причастию. Одним словом, семья, каких много у нас в Париже среди мелкого люда... И вдруг я чувствую, что должен поехать в Испанию. Там творится несправедливость, а я сижу в Париже и торгую галстуками! Что де< лать? Взяли Севилью. Устроили резню в Бадахосе. Идут на Мадрид. Взяли Ирун. Уже сентябрь 1936 года. Что делать? Я набрался храбрости и за обедом выпа« лил: «Отец! Я решил идти в "Испанию». Знаете, что старик сказал? Покрутил усами и буркнул: «Наконец-то догадался! Я уже месяц жду, когда ты решишься. Езжай». Мать дала ладанку: «Если тебя убьют, мы будем по тебе плакать. Но это будет честная смерть». Потом отец прибавил: «Папа римский поддерживает Франко. И вся католическая церковь его поддерживает. Увы! Она дальше от Христа, чем ты».

Беседа с сержантом Депрэ:

«Вы спрашиваете о героизме, о героях. А черт его разберет, кто герой, кто не герой. Есть у нас в роте парень один, Торель. В Париже он служил официантом в кафе. В том самом, где работал я. Целые годы мы подавали посетителям кому кофе, кому пиво, кому белое вино со льдом, — знаете, какое наше дело. Подавали и получали на чай. Вот и вся жизнь. Какое тут геройство? Осенью тридцать шестого года, вскоре после того, как начались события в Испании, Торель все побросал и подался сюда, в Испанию. Ну не дурак? У человека была работа, он спокойно жил, даже собирался жениться, бабочка у него была такая, что только последний дурак мог от такой уехать, — и вдруг нате, Испания! Потом я получаю от него письмо. Пишет, чтобы я тоже приехал, и поскорей, потому что в Испании, он говорит, люди гордое дело делают, они бьются за свободу. И так далее, и так далее. Ну, дурак, о чем говорить! И вот проходит несколько дней, неделя, и мне становится тошно. Так тошно, что я выдержать не могу! Люди гордое дело делают, а я торчу здесь, получаю медяк на чай и любой свинье говорю: «Мерси, мсье!» Думал, думал и поехал. Приезжаю, а он уже сержант, и все говорят, что он храбрец и герой. Бегал с подносом, а оказался героем. Вот и разберись в людях!..»

Беседа с шофером Шоваиом:

«Я, понимаешь, шофер такси. А наше дело такое, что мы всегда можем думать. Сидишь за рулем и думаешь. Главное — не раздавить прохожего, а думать — думай сколько хочешь. Вот я разъезжаю по Парижу и думаю, понимаешь, о том, что не довольно ли мне развозить это мясо, которое катается черт его знает куда и зачем? Тем более мой гараж возле Фондовой биржи. Знаем мы, какие дела там делаются, на бирже! Ну вот, я и решил, что лучше всего махнуть мне в Испанию. Но тут с бабой у меня беда. Жалко бабу бросить. Мне пятьдесят три, ей пятьдесят два, детей у нас нет, одинокие мы, друг за дружку держимся, так и живем. Я по утрам ухожу на работу. Приезжаю вечером домой, — она прибрала комнату, сварила суп из порея и довольна. Что с ней будет, когда я уеду и не для кого будет ей варить суп из порея? Сама она его не ест, только для меня и старается. Что тут делать? Так эта мысль меня заела, что даже на штраф наехал: оказывается, и шоферу слишком много думать нельзя. А все-таки тянет меня в Испанию. Там, понимаешь, ту самую каналью бьют, которая в четырнадцатом году погнала нас в траншеи. Надо ехать! Но как быть с бабой? Бабу жалко. Вдруг раскрываю газету и вижу: Мадрид, и на мостовой валяются убитые дети — фашисты поубивали. Стой, думаю, тут, кажется, будет дело. Приезжаю домой, ем свой суп и осторожно раскрываю перед женой газету. Та увидела да как завопит: «Ах, мерзавцы! Ах, убийцы! Убийцы! Убийцы!» Прямо распалилась! «Ну, что, говорю, можно это терпеть?» — «Нет! Это возмутительно! Бить их надо!» — «То-то! Вот, девочка, я и решил туда махнуть».— «Правильно». Так она и попалась в западню: раз сама сказала «правильно», значит, я еду. Правда, ревела она потом, как овца. Я даже слушать не мог, поскорей собрался...»

Мне повезло также на несколько встреч, которые для меня представляли особый интерес.

Это было на Гвадалахаре. Мы поехали туда втроем: Толстой, французский писатель Леон Муссинак и я.

За Мадридом, недалеко от того места, где кончаются городские предместья, стоит лесок, за ним дорога сворачивает в сторону, и там начинается равнина. Гладкая, плоская, она кажется бесконечной и удивительно напоминает окрестности Джанкоя, вообще северный Крым.