Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

По этой долине мы приехали в какую-то деревню. Она была почти вся разбита: ее разбили летчики Муссолини. Они сделали это, не испытав страха, потому что деревня была безоружна н беззащитна.

Мы застали мало жителей — только женщин и детей. Мужчины ушли на фронт. Два-три уцелевших дома были заняты под штаб одной из Интернациональных бригад. Сама бригада стояла в лесу, в нескольких километрах от деревни.

Нам дали провожатого, мы поехали в бригаду. •

На вид это был обыкновенный бивак: солдаты, унтера, повозки, лошади, коновязи, костры, свистки, окрики, шутки, брань, смех и разноязыкий говор. Дым воспоминаний стал есть мне глаза. Я увидел Легион, и нашу вторую роту, и самого себя молодым солдатом.

Комиссар-француз стал рассказывать про своих бойцов, про то, как он послал одного с весьма срочным и важным донесением в штаб. Бой был в разгаре, шла отчаянная пальба, пробираться надо было по открытой местности. Почти верная гибель. Комиссар решил довериться только смельчаку, который вызовется добровольно.

Доброволец нашелся. Поручение он выполнил, но не вернулся. До вечера его ждали, думали, приползет, когда станет темно. Он не явился ни вечером, ни ночью. Значит, убит! А утром приперся и был нетверд на ногах.

— Я только одного не могу понять до сих пор,— сказал комиссар, — где этот черт мог напиться? Ближайшая деревня занята маврами, а сам он должен был идти по пустынной дороге и полем. Где он нашел вино? Спрашиваю, а он молчит, только ухмыляется. Ох, уж эти легионеры!..

Тогда Муссинак говорит:

— Наш русский товарищ тоже легионер, — и указывает на меня.

Комиссару стало неловко: не сказал ли он чего-нибудь такого, на что я мог бы обидеться? Мне не хотелось его смущать, я решил продолжить разговор.

— А там, где он проходил, были убитые? — спросил я.

— Еще бы! Ведь мы ходили в атаку! Потом те ходили в атаку! Убитых было сколько угодно.

— Тогда все ясно, — сказал я. — Легионер выполнил ваше приказание. Для него оно — закон. Тем более он сам вызвался. Значит, выполнил. На обратном пути он обшарил баклаги убитых и, когда больше нечего было пить, вернулся в роту.

Комиссар, Муссинак и Толстой расхохотались.

— Но почему он не хотел сказать? Неужели боялся?— спросил комиссар.

— Может быть, и не боялся. Скорей всего, не боялся, но ему было неловко: человек чувствует и понимает,

что здесь и люди другие, и дело другое, и уж если в тебе забродила старая закваска и ты выхлебал вино покойников, то здесь не стоит хвастать этим, ты не в Легионе.

Этого легионера мне видеть не удалось. Но я познакомился с другим, некиим Манженом.

О нем рассказали, что однажды он с вечера набил себе в сумку семнадцать штук ручных гранат и на рассвете ползком отправился к неприятелю. Это было под' Теруэлем. Неприятельская траншея проходила через кладбище. Манжен подползает, видит: из бойницы торчат ружья. Другой уполз бы куда-нибудь поскорей и подальше. Но Манжен прошел школу Легиона. Он пробрался к траншее вплотную, отвел одно ружье, заглянул и увидел, что фашисты пьют утренний кофе.

— Ты понимаешь, старик, что это такое — натощак смотреть, как другие завтракают?! — рассказывал он мне. — Я не мог этого выдержать. Я подбавил к их рациону все мои семнадцать сдобных булок и пополз домой.

— А они? — спросил я. — Они так в тебя и не стреляли?

— Фашисты? Нет. По-видимому, уже некому было. Пойми, семнадцать гранат! Воображаю, как эти свиньи были удивлены!

Потом он вспомнил:

— Нет, все-таки стреляли. Но не фашисты. Наши часовые переполошилась. Однако ничего, — мимо.

Я вспомнил моих незабвенных товарищей из Легиона— Лум-Лума и Кюнза. Они стояли сейчас передо мной в облике Манжена, славного бойца Интернациональной бригады.

И я подумал все о том же: что заставило этого Манжена и того, второго, который добровольно вызвался пойти с донесением, имея очень мало шансов вернуться, что заставило этих старых волков пустыни снова пойти воевать, снова рисковать жизнью, с которой они лишь случайно не расстались во время войны мировой и войн колониальных?

Манжен мялся в начале нашего знакомства. Но, услыхав, что я и сам служил в Легионе, перестал называть меня «мсье» и перешел на «ты».

Я спросил, что привело его в бригаду;

— Ты ходил без работы?

— Нет, почему же, работа у меня была.

— Тогда в чем дело?

Он не сразу нашел нужные слова.

— Когда я служил в Легионе, я бил сержантов по морде направо и налево, — наконец начал он. — Меня пихали в карцер. Я всегда вылезал оттуда распухшим от клопов. И от мыслей. Я старался понять, что я делаю на свете. Почему я должен стрелять в арабов, в кабилов, в бедуинов и в туарегов? И почему я должен подставлять им свою шкуру? Я все старался понять, кто ^ж крутит эту шарманку, то есть я хочу сказать, кто сидит

в лавке и забирает выручку? Ты меня понимаешь?

— И что же дальше? — спросил я, когда он умолк.

— Ничего. Просто я не находил ответа на свои вопросы и снова давал сержанту по морде. Это вошло у меня в привычку. Чуть что — сержанту по морде. Потом я сказал себе: «Мой дорогой Жозеф, дурочка ты моя. При чем тут сержант? Он такая же несчастная задница, как ты. Если жизнь выбросила его в Легион, аначит, она уже здорово его обглодала. Потому что в Легион она выбрасывает только объедки. Вроде тебя. Вкусные куски она лопает сама. Чего ж ты хочешь от сержантов? Они мало в чем виноваты перед тобой. Виновата перед тобой жизнь. Почему она тебя выбросила в Легион? Как это она могла тебя победить,— ты же был тогда совсем молодой и здоровый?!»

— В самом деле, — сказал я,—'как это она смогла тебя победить?

— Эх, старик, старик, — ответил он, горько улыбаясь.— Ты же сам из Легиона, ты знаешь, как люди туда попадают. Один искал счастья, другой бежал от несчастья. И все оказались в пустыне и не нашли ничего, кроме змей и шакалов. Меня, например, бросало из одной дыры в другую. Из Сиди-Брагима в Сиди-Меруан. А потом, — упаси тебя пречистая и пресвятая дева Мария, матерь божия, — в Сиди-Окба, где половина населения — слепые и прокаженные. Разве об этом я мечтал? А все она виновата...

— Кто она?

— Как кто? Жизнь!.. Неужели ты ее не знаешь? Она стерва и паскуда. Она ведет с людьми нечестную игру. Она всегда держит человека за глотку и бьет лежачего.

Она доводит людей до отчаяния. Она толкает их в трущобы, в ^тюрьмы, в Иностранный легион. И ничего ты с ней не поделаешь! Но когда я это понял и решил больше сержантов не трогать, врачи нашли у меня какую-то болезнь и выбросили меня из полка. Тогда я вернулся к себе в Перпиньян, потому что я из Перпиньяна, — ты это сам слышишь по моему говору. Я вернулся в Перпиньян и работал. Я столяр, и у меня была работа. И вдруг я узнаю, что в Испании народ обороняется. Его хотят взять за глотку, а он обороняется. У него мало сил, а он обороняется. У меня прямо руки задрожали. Я сказал себе: «Мой дорогой Жозеф! Твое место в Испании. Тебя топтали, тобой помыкали, а ты бил по морде не того, кого надо было. Ступай в Испанию, исправь свою ошибку!» Вот я и приехал.

— Ну и как?

— Что — как? Здесь тоже много иностранцев, но это не Легион. Уж поверь мне, это не Легион. Здесь я человек. У меня есть чувство достоинства. А в Легионе у тебя было такое чувство? А?..

Заключительное заседание нашего конгресса оказалось особенно интересным.

С утра мы слышали ожесточенную артиллерийскую пальбу. Это шел бой под Брунете, в нескольких километрах от Мадрида. Потом стало тихо. Председатель сообщил, что войска Республики отбили у фашистов важную позицию, взяты трофеи и пленные.

Одного пленного вскоре привели в зал заседаний.

Это был молодой офицер.

Сначала он держался растерянно, угрюмо. Он боялся.

Конвоир' сказал ему:

— Ну что ж, показывайте! Здесь сидят иностранные писатели. Им будет интересно посмотреть, как офицер генерала Франко охраняет честь Испании!..

Пленный стоял потупив глаза и молча переминался с ноги на ногу.