Совесть. Гоголь

Во-2-х. Ты иногда жаловался горько на неблагодарность людей, но всегда позабывал задать вопрос: не во мне ли самом заключена причина этой неблагодарности? Вот что говорит Марк Аврелий [78]: «Во всяком случае, когда придётся тебе жаловаться на человека неблагодарного или вероломного, обратись прежде к самому себе, ты, верно, был сам виноват или потому, что заключил, будто вероломный может быть верным, или потому, что, делая добро, имел что-нибудь другое в виду, а не просто делание добра и захотел скоро вкусить плоды своего доброго дела. Но чего ищешь ты, делая добро людям? Разве уже не довольно с тебя, что это свойственно твоей природе? Ты хочешь вознаграждения? Это всё равно, если бы глаз требовал награды за то, что он видит, или ноги за то, что они ходят! Как глаза и ноги действуют как для того, что они исполняют свою должность и непременный закон относительно к строению всего тела, так и весь человек, созданный для того, чтобы благодетельствовать, должен считать это не более как за непременный долг и непреложный закон своего действования».

Я привёл это мнение нарочно. Это говорит император-язычник, а мы христиане, нам на каждом шагу делается об этом напоминание. Ты часто хотел вкусить слишком скоро плоды своего доброго дела. Это было причиной многих твоих разрывов и недоразумений со многими людьми. Это было причиной многих несправедливых мнений, утвердившихся о тебе в людях, и обратно. Мне несколько раз случалось слышать, как чёрное и корыстное значение придавали твоим действиям, возникшим из благородных и чистых побуждений. Но довольно, два эти замечания и наставления я даю тебе в долг с тем, чтобы ты заплатил за них десятью нужными для меня. Это лучшие благодеяния, которые мы можем в сей жизни оказать друг другу...»

Он допускал, что в этих своих замечаниях и наставлениях впадает в ошибку, стало быть, ещё в один грех, поскольку он был человек, а не Бог и никогда себя не ставил иначе, но почему бы, слыша всё-таки дружеский голос, идущий прямо из сердца, не заглянуть лишний раз поглубже в себя, не порассмотреть попристальнее свои наличные свойства души, ибо всегда отыщется не одно, так другое, чего надо стыдиться и что надо поскорее вытравить из себя.

И на «Выбранных местах из переписки с друзьями», в которых было кой-что адресовано и ему, отправляя авторский экземпляр, он начертал Погодину:

«Неопрятному и растрёпанному душой Погодину, ничего не помнящему, ничего не примечающему, наносящему на всяком шагу оскорбления другим и того не видящему. Фоме неверному, близоруким и грубым аршином меряющему людей, дарит сию книгу в вечное напоминание грехов его человек, так же грешный, как и он, и во многом ещё неопрятнейший его самого».

Но не захотел Погодин заглянуть поглубже в себя, не внял чистосердечному увещеванию друга, нисколько не изменил своему греховному правилу тотчас требовать беспромедлительной платы за содеянное добро.

Или уже вовсе бессильно обдуманное слово его? Или уже вовсе ничего нельзя сделать, когда человек приобрёл известные свойства души? Или человек всегда слишком глух к голосу благоразумия, к голосу чистосердечных попрёков, идущих от друга, возмечтавшего о братской любви?

Но ведь есть же и вечно бывали среди простых смертных святые, так умевшие очистить себя! Отчего же святые не в научение нам, не в пример?

И не потому ли нынче многие падают духом? И по какой же странной причине среди упадающих духом так много таких, кто особенно близок ему?

Распахните же очи свои, поглядите: у всякого есть какие-нибудь враги, с которыми нужно бороться! У иных они в виде недугов и болезней физических, у других в виде сильных душевных скорбей. Здоровые, не зная, куда деваться от тоски и от скуки бездействия, ждут, как блага, болезней себе, болящим же представляется ежеминутно, что нет на земле выше блага, как физическое здоровье. Счастливей же всех один только тот, кто постигнул, что это строгий, необходимый закон, что, если бы не было моря и волн, тогда бы невозможно было и плыть и что тогда сильней и упорней надо грести общими вёслами, когда сильней и упорней противятся волны.

Вот и ему предстояло опасное и труднейшее плаванье, не всякий выходит из него невредимым, и всё шло к тому, чтобы он ещё крепче, чем когда-либо прежде, ухватившись за крест, поплыл поперёк своих заслуженных, непременных скорбей.

Но бывали минуты, как эта, что скорби казались неисчислимыми. Им овладело уныние, его крушила злая тоска. Тогда он повторял себе, усиливаясь оставаться спокойным:

«Есть средство в минутах трудных, когда страданья душевные или телесные бывают невыносимо мучительны, в сильных душевных потрясениях ты его добыл, оно открыто тебе. Если найдёт такое состояние, бросайся в слёзы и в плач, молись рыданьем и плачем, молись не так, как молится сидящий в комнате, но как молится утопающий в волнах, ухватывающийся за последнюю доску, а твоя доска, похоже, наипоследняя. Нет горя и болезни душевной или физической, которых бы нельзя было выплакать слезами. Давид разливался в сокрушениях, обливая одр свой слезами, и получал тут же чудное утешение. Пророки рыдали по целым дням, алча услышать в себе голос Бога, и только после обильного истечения слёз облегчалась душа их, прозревали их очи, и ухо слышало Божий глас. Не жалей же слёз, пусть потрясётся весь состав твой, такое потрясение благодетельно. Иногда врачи употребляют все средства для того, чтобы произнести потрясенье в больном, которое одно бы только пересилило болезнь, — и не могут, потому что на многое не хватает физических средств. Много есть на всяком шагу тайн, которых мы и не стараемся даже и вопрошать. Спрашивает ли кто-нибудь из нас, что значат нам случающиеся препятствия и несчастия, для чего они случаются? Терпеливейшие говорят обыкновенно: так Богу угодно. А для чего так Богу угодно? Чего хочет от нас Бог сим несчастьем? Никто не задаёт себе этих вопросов. Часто мы должны бы просить не об отвращении от нас несчастий, но о прозрении, о проразумении их тайного смысла и о просветлении очей наших. Почему знать, может быть, эти горя и страданья, которые ниспосылаются на тебя, ниспосылаются именно для того, чтобы произвести в тебе тот душевный вопль, который бы никак не исторгнулся без этих страданий. Может быть, именно этот душевный вопль должен быть горнилом поэмы твоей...»

И вопль, казалось, был уже близок, возле самого горла, но, верно, слишком велика была тайна, к которой дерзновенно решился он прикоснуться, и потому бесполезны и сухи оставались глаза, суровым и непреклонным сохранялось измождённое, исстрадавшееся лицо, мягкие губы сжимались, выдвигались вперёд, потемневшие грозно глаза ещё пристальней разглядывали угол натопленной печки, а мысль всё возвращалась к тому же: неужели так и не заслышит его ни один человек на земле?

В слабом свете почти ушедшего дня белый кафель утратил свою глянцевитость, а синий узор почернел и уже начинал расплываться в глазах. Без внимания и без смысла глядел он на эти малые, но извечные причуды разнообразной природы. Что в них, а надо же было куда-то глядеть. Сосредоточенным и холодным словно стало беспокойство души, которой предстояло ужасное потрясение, уже истощалось терпение, уже не было возможности отступить и поворотиться назад, уже суровейшего испытания просила душа, чтобы возвыситься беспредельно или рассыпаться в прах.

Он сидел в ожидании великого часа. Едва уловимо, кое-как побрели его мысли. В желудке мутило от долгого воздержания в нише, заглушая все телесные его ощущения, и в эти мгновения голодной тоски становилось почти безразлично, какие тайны предстояло ему разгадать, и вместо всех тайн он сосредоточенно думал о том, как ему хочется есть, и силы уходили на то, чтобы побороть искушение попросить у Семёна корочку чёрного хлеба.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ак могуча, как требовательна наша телесность! Он было думал о том, что не потрясётся душа — и «Мёртвые души» останутся мёртвыми, а его манили грубые, однако обильные яства. Он видел пампушки, коржики с салом, бараньи бока, паляницы, ему припоминались трактиры, в которых когда-нибудь превкусно обедал, ему совались полные вина и обжорства страницы француза Рабле [79], он мысленно возвращался в дома, где кормили радушно и сытно, перед глазами проплывали окорока и колбасы, и голодная слюна переполняла жаждущий рот, тогда как он ждал рыданий и слёз.