Совесть. Гоголь

   — Так что ж ты тогда?

Он подумал о том, что в непростительной спешке, которой бедные художники неизменно грешат во все времена, Доменикино не поспевал додумывать и обделывать замечательных своих композиций. Следы печальной поспешности он отмечал и в «Сибилле» из галереи Боргезе. Помнится, правая рука показалась слишком короткой.

И твёрдо стоял на своём:

   — Я не могу.

Погодин уже выходил из себя, что обыкновенно с ним приключалось на каждом шагу, дурную славу имел от этого на видавшей виды Москве.

   — А не можешь, подавай сюда «Мёртвые души»! Всё одно, где бы ни явиться художнику. В журнале или в отдельном издании! Художеству от этого ничего не убудет!

Он же упорствовал с видом смирения:

   — Мне лучше знать, что делать с художником и где художеству моему появиться. У меня ещё убеждения есть, с которыми тебе должно считаться.

Погодин гремел:

   — Плевать я хотел на твои убеждения! Дай твоё имя, поддержи мой журнал! Ежели мы наконец посбредёмся все вместе, кой-кто из наших друзей, лучший сотворится журнал на Руси, ты мне верь!

   — Полно, выйдет тот же мёртвый журнал, только разве уместится потолще листов. Воображают у нас, ещё не с себя начинают, а так: напялил кафтан да бороду запустил, да и воображают всем скопом, что таким способом русский дух утверждается на русской земле, а в действительности охаивается этим вздором всякая дельная вещь, о которой стоит поговорить и о которой становится стыдно после них говорить, потому что уже в смешную сторону дельная вещь обратилась в глазах тех, кто ещё мыслит у нас.

   — Ты у нас, известное дело, пророк, так просвещай нас, сделай милость, кто мы да что мы, и в журнал своё дай что-нибудь, это по-нашему, это по-русски, а то ты немцем сделался в Риме, как я погляжу.

   — И хотел бы сказать кое-что, да ведь знаю заранее, что меня не послушают, а следовало бы каждому у нас в собственные силы получше войти. Многим, слава Богу, по тридцати и по сорока уже лет, пора оглядеться.

   — Ну, я гляжу, ты у нас огляделся, понял дело своё, стало быть, ты первый и дай, другим прочим сукиным детям в лучший пример да в соблазн, авось, глядючи на тебя, и они оглядятся мне в журнал по статье, а там хоть и вовсе пусть никуда не глядят!

   — А не хочешь ли ты понюхать некоторого словца под именем «нет»? Это словцо имеет не совсем дурной запах, разнюхать следует получше это словцо.

   — Ты лучше разнюхай другое словцо, под именем «да»! Через это словцо общему делу честно служи! Вот наилучшее из земных убеждений! Если уж смеешь ты, именно ты, о каких-нибудь убеждениях рассуждать! Самый неосновательный человек, а туда же: убеждение, убеждение у меня!

Он вдруг спросил с показным интересом:

   — Может, мне ещё бороду запустить ради вашего общего дела, а?

Погодин съязвил:

   — Хорош и без бороды!

Он кивнул головой:

   — Уж не ради ли общего дела ты запрятал сюда святого-то Себастьяна?

Погодин опешил:

   — Что такое? Какого святого? Ничего понять не могу!

Он рассудил хладнокровно:

   — Ты же у нас патриот, из самых горячих, а святой Себастьян, в какую сторону ни повороти, иноземец, католик, так для передних-то комнат небось тебе не пристал.

Погодин попросил, с грозным видом уставившись на него, точно собирался побить:

   — Поди ты к чёрту! Дай мне главу о Ноздрёве и торчи тут со своим Себастьяном хоть настежь! Молитвами святого-то авось не продует! Европа!

Он строго ответил:

   — Ты неумолим и бессовестен, неблагоразумен, жесток. Если тебе ничто мои слёзы, мои терзанья, самые убежденья мои, которых ты не желаешь или не в силах понять, исполни, по крайней мере, ради Христа, мою просьбу: имей веру, которой ты ко мне не имеешь, хоть месяцев шесть, в этот срок, может быть, я что-нибудь сделаю для тебя.

Погодин яростно наступал:

   — Месяцев шесть? Да ты спятил с ума! Во втором нумере я ещё как-нибудь обойдусь без тебя, однако в третий нумер ты должен дать непременно!

Верно, плоховато сбирались на общее дело витии Москвы, но это всё в сторону, в сторону. Он попросил:

   — Дай мне уехать спокойно.

   — Нет, сперва дай мне что-нибудь своего! После езжай куда знаешь, хоть бы в Китай! Я не отстану!

   — Ты не отстанешь.

Погодин вскрикнул победно, шлёпнув себя по бедру:

   — Ну, слава Богу, наконец дошло до тебя! Аж я весь в поту! Ты меня запарил совсем!

Он посоветовал:

   — А ведь каким бы прекрасным мог стать человеком, каким бы историком замечательным сделался! Ты совершенно губишь себя.

Погодин весело поучал:

   — Да это ты себя губишь своим идиотским упрямством! На вещи проще гляди, живи, как живут прочие смертные, между прочим, нисколько не хуже тебя, в противном случае не станет места тебе нигде на земле! Остерегись, говорю, крепколобый!

Он затрясся:

   — Мне противно, мне страшно слушать тебя!

Погодин злорадствовал, нависая над ним:

   — Я замолчу, замолчу, рукопись только увижу, где она у тебя? В комоде? В шкафу?

В изнеможении выдохнул он, страшась, что Погодин сломает замки:

   — Изверг! Оставь меня! Вот тебе «Рим»! Возьми — и уйди! Отрывок этот не обработан как следует, он станет позором моим, каменья пудовые в меня полетят, но только сгинь с моих глаз! До отъезда моего не увижу тебя!

Погодин хлопнул его по плечу:

   — Это по-нашему! Ты всегда был настоящим другом! И я тебе друг! Положись на меня!

Он сморщился:

   — Корректуры пришли да вели двадцать оттисков напечатать отдельно, хоть тут не скупись.

Погодин заверил:

   — Всё в лучшем виде! Первейшим долгом почту! Сделаю, сделаю, что смогу!

После сраженья за рукопись они переписывались из комнаты в комнату, с этажа на этаж. Корректуры Погодин прислал, однако оттиски пришлось выцарапывать с боем, лишней копейки не выпускала рука, однажды свернувшись в кулак.

Непреклонным, суровым сделалось худое лицо, мягкие губы плотно сложились и выдвинулись немного вперёд, потемневшие грозно глаза разглядывали угол натопленной печки.

Построже, построже надобно нам относиться к себе и поснисходительней к другим, из чего выходило неумолимо, что тут они оба виновны, как и бывает всегда, если попристальней разглядеть, и груз той вины слишком долго давил на него, и всё желалось ему оправдаться, и становилось беспокойно на сердце, едва вспоминался Погодин и рука тянулась к перу, но что-то всякий раз останавливало её, и сами собой налетали вопросы, какая ему будет польза, если в душе Михаила Петровича поселится об нём мнение выгодней прежнего, станет ли сам он лучше от лучшего мнения, а с другой стороны, если бы и оправдался во всём и вышел бы белее первого снега в поступках, за которые понапрасну Михаил Петрович его обвинял, разве это послужило бы доказательством, что в нём не имеется проступков иных, в несколько раз хуже первых, которых он ещё и сам в себе не открыл?

И порешил наконец: пусть лучше Михаил Петрович останется при своём прежнем мнении, пусть он будет в глазах Михаила Петровича отвратительный человек, ибо во всяком случае подобное мнение к истине ближе, чем противоположное мнение, поскольку истина вечно скрыта от нас. Однако, допуская в нём одни сплошные несовершенства, отчего Михаил Петрович не допускает хотя бы малую толику несовершенства в себе? Не лучше ли, не вернее ли дружески пораскрыть Михаилу Петровичу глаза на эти вещи, разумеется, при непременном условии, чтобы и тот, в свою очередь, в ответ указал ему и на прочие его недостатки, которые Михаил Петрович открыл?

И он написал:

«Недостатки твои заключаются в быстроте и скорости заключений, в неумении оглядывать всякий предмет со всех его сторон и, наконец, в странном беспамятстве, вследствие которого ты позабываешь часто доказанные истины именно в ту самую минуту, когда нужно применить их. Ты позабываешь весьма часто две вещи: Во-1-х. Два человека, живущие в двух разных мирах, не могут совершенно понять друг друга. Если один живёт жизнью среди тысячи разных забот и занятий, дёргающих его со всех сторон и не дающих продолжительно входить в себя, а другой ведёт жизнь, совершенно сосредоточенную в самом себе, то между ними будут вечные недоразумения, если они столкнутся между собой. Последний ещё имеет более средств понять первого. Но редко может случиться, чтобы первый понял последнего. Увы, самые видимые признаки и пособия, из которых станет он выводить свои заключения, не послужат к разгадке. Основываясь на признаках и пособиях, лучшие врачи бывали причиной смерти больного, ибо по вскрытии трупа оказывалось, что эти признаки были произведены другой болезнию и потому, как бы ни показалось, что больной врёт и несёт вздор, но не следует врачу пропускать без внимания болезненный голос больного, когда он говорит: у меня не там болит и не в том месте, где вы думаете.