Совесть. Гоголь

Он вымолвил:

   — Ты и представить не можешь, как я рад за тебя, за всех вас, москвичей. Производительность ваша даже поувеличилась в последнее время. «Москвитянин» стал выходить толще прежнего целым листом. Хороший то знак. Материалов у тебя должно быть довольно, ведь ты скопидом, лишней статейки не выдашь зазря.

Сузив злые глаза, Погодин повелительно произнёс:

   — Ну, довольно вилять! За дело берись, да в общую кучу зерно за зерном!

Он ответил ещё торопливей, чтобы скорей-скорей отбросить новый попрёк в пренебрежении, в лености, в чём-то ещё, чего он не знал за собой, отбросить и ждать, лихорадочно ждать, страстно надеясь на то, что в один миг повернётся в обратную сторону весь разговор, всё уладится у них хорошо:

   — Да ты прежде подумай своей головой, что во мне толку и какое «Москвитянину» оживленье от моей короткой или даже длиннейшей статьи. Статья всё же будет не твоя, а моя. Стало быть, чести тебе никакой.

Погодин возмутился, застучал кулаком:

   — Да ты что же думаешь, я о себе, что ли, пекусь, об чести своей? Именно чести мне от статейки твоей, точно, не предвидится никакой. И не честь мне нужна от тебя, а статья на наше общее дело, в которое съединяю я наши лучшие силы, вот что себе крепко на носу заруби!

Он тоже возмутился в ответ:

   — До какой поры не перестанут воображать и ты, и все наши деятели, будто наше общее дело зависит прямо от съединенья, от какой-то складчины сил! Сам соберись-ка сначала да сделайся основательным человеком, не то в общее дело принесёшь только сор. Начинать надо с другого конца. Начинать надо прямо с себя, а не с общего дела. Воспитай прежде себя, чтобы в общем деле говорить и думать как следует. Войди в состояние своих собственных сил. Рассмотри, к какому делу создан вследствие данных Богом способностей. Пора, пора оглядеться! Тогда и общее дело пойдёт хорошо, складывай или не складывай силы в одну общую кучу, тогда все и так для общего дела станут работать с охотой.

Погодин вскочил и шутовски поклонился:

   — Вот, право, случай! Вы предавненько всё оглядываете да оглядываете себя! Уже не на что стало глядеть! Умоляем: Николай Васильевич, владейте нами, ослами, то бишь дай сию минуту статью!

Он протянул к Погодину руку:

   — Я же всё тебе изъяснил.

Погодин не принял руки:

   — Скаредный ты человек, вот и вся недолга — дать не хочешь и лжёшь оттого!

Уже не волнение, не расстройство, не возмущение — он испытывал гнев, который так ломал и крушил его волю, что она начинала сдавать. Он терял всё, что годами воспитал в себе неустанным трудом, уже готовый не братски любить, но оскорблять, проклинать и браниться. Уже завертелось на отуманенном языке:

   — Вся скаредность моя в единственном сюртуке и в долгах.

Уже дрожал негодующе подбородок. Уже представлялся в ушах надрывный истошный истерический крик. Уже, сглотнув отвратительную слюну, раскрывая бесновавшийся рот, он скорее почувствовал, чем подумать успел, что через один только крохотный миг они станут врагами, врагами заклятыми, навсегда, тогда как должны сделаться братьями, невозможность, позор, грех такой, что и представить нельзя: ни в какие времена не имел он личных врагов.

Он опамятовался от этих скачущих мыслей, как от ушата холодной воды. Вновь и вновь его истинным долгом было смириться, сдержать необузданный гнев, страстно кипевший в страстной душе, и простить человека, с торжествующим видом стоящего перед ним, с глазами, полными самого откровенного издевательства: что, мол, выкусил, сукин сын? В такие глаза ни под каким видом нельзя было больше глядеть. Почти уже без участия воли прыгнул в сторону его бешеный взгляд и снова уткнулся в немую гравюру. Она по-прежнему висела как-то неловко, однако теперь снизу и сбоку её освещал яркий свет. Он поразился, что именно таким образом переставил свечу. Гравюра оказывалась из самых дешёвых. Безымянный художник ослабил контрасты, смазал тона, тщедушный, не сладивший с несметной дерзостью гения. Такого рода мазню в Париже отдавали желающим франков за десять. И всё же он разглядывал гравюру с живым интересом: она позволяла думать о постороннем, и гнев его сам собой утихал, и дрожание подбородка остановили наконец плотно сжатые зубы. Он обнаружил силы устало, но мирно сказать:

   — Если бы у меня имелось что-нибудь совершенно готовое, я бы дал тебе с удовольствием, можешь поверить мне, Миша.

Погодин рывком подтащил к себе кресло, уселся очень близко к нему и нагло потребовал:

   — Коли нет, так пиши!

Да, конечно, он видел подлинник в Риме. Свою чудную фреску Доменикино [75] писал в соборе Святого Петра. Говорят, будто позднее Дзабалья приказал выпилить стену и перенести вместе с фреской в церковь Санта Мария-дельи-Анджели, которая была заказана Микеланджело [76] Папой Пием Четвёртым и для возведения которой римские каменщики использовали остатки развалин Диоклетиановых [77] бань.

Он уже был в состоянии говорить рассудительней, и его голос звучал хладнокровней и твёрже:

   — Я писать не могу. Здесь, в Москве, кроме внешних причин, которые смущают меня, я чувствую физические препятствия. Голова моя страждет всечасно. Если в комнате холодно, мозговые нервы ноют и стонут. Ты не представляешь себе, какую муку терплю, когда пыжусь пересилить себя, забрать власть над собой и заставить работать себя даже над самым любимым, к чему прикипела душа.

Тогда Погодин просто прикрикнул, глядя в упор, как обыкновенно кричал на многих знакомых и малознакомых, когда выуживал наживку на своих карасей:

   — Твои бабьи нежности знаю, привык, терпел и терплю, так велю особо топить твою комнату! Ну, что ещё?

Может быть, рыбак соблазнился малой ценой, притащил плохую гравюру из путешествия, да затем разобрал, взглянув в минуту досуга, что нет в гравюре достоинств, украсивших подлинник, и в сердцах приказал, точно так же на кого-то прикрикнув, кто теперь кричит на него, снести в эту пустующую излишнюю комнату, где обыкновенно не жил никто и никто не бывал, а то и сам схватил молоток в привычную руку да вколотил в стену гвоздь, размер средний, верно, взял из стола.

Он возразил без обиды:

   — Я не жалуюсь, твоего тепла мне довольно, однако, если комната вытоплена по-русски, искусственный жар меня душит, малейшее напряжение производит в голове такое странное ощущение, точно голова собирается треснуть.

Погодин набросился на него:

   — Ты с ума сведёшь меня своими капризами! То не так, да это не этак! Право, совесть надо иметь!

В Санта Мария-дельи-Анджели фреска Доменикино поражала своей увядающей свежестью, впрочем, лошадь под святым Себастьяном была, может быть, слишком длинна.

Он задумчиво поправил Погодина:

   — Это никакой не каприз. В Риме я всегда писал перед распахнутым настежь окном. Мне в лицо и на грудь так и веял целительный воздух Италии.

Погодин негодующе зыкнул:

   — Не распахнуть ли середь зимы для тебя мои окна, чтобы на тебя повеял благодатный воздух нашей Руси?

Возможно, некоторая путаница замечалась и в группе тех женщин, которых верховой стражник отгонял от орудия пытки.

Он позволил себе удивиться:

   — Отчего это я никогда ничего не в силах тебе доказать?

Погодин отмахнулся сердито:

   — Какие у тебя доказательства! Так, одна твоя блажь! Ты вот лучше поприсядь-ка за стол да напиши попроворней, уважь-ка лучшего друга! Это и будет твоё самое веское доказательство! Ведь я тебе друг?

Доменикино был очень беден, художнику приходилось спешить, может быть, по этой причине и лошадь оказалась немного длинней натуральных размеров, и некоторая путаница завелась между женщинами, которых верховой отгонял от орудия пытки.

Он согласился:

   — Ты мне друг, разумеется, друг.

Погодин так и взвился в ответ: