Совесть. Гоголь

Раскинув тяжёлые руки, Погодин гневно ввернул:

   — Да одно не может быть без другого, чёрт тебя побери! Чем писатель не журналист?

Ни этот жест, ни праведный гнев не обманули его. Он угадывал потому, с какой яростью брошен вопрос, что Погодин немного опешил и что грозу хоть на миг удалось отвести, и продолжал свою мысль, как не слышал:

   — ...так же не могут соединиться в одном человеке, как не могут соединиться теоретик и практик. Притом же всякий своим выраженьем означен в таланте, и потому никак невозможно вывести общего правила...

Потемнев, морща нос, словно под него поднесли нечто пахучее, Погодин воспротивился властно:

   — Одно есть правило: Господь одарил — так ты и пиши, что необходимо сию минуту отечеству. А ты лень-матушку прикрываешь умной своей болтовнёй. Ты от дела бежишь. Сломя голову, да! На всём готовом сидишь у меня. Какой месяц уже. Проку от тебя ни черта. Пера, как должно, в руки не брал. Писулечки пишешь, чёрт побери. Клочки с детишками на карачках на полу подбираешь. Пасьянс. Шарфики вяжешь, как баба. Всё привередничаешь, да!

Его обожгло этим грубым попрёком: он в самом деле зажился на готовом, за стол и кров не имея дать Погодину ни гроша, да и как же другу давать, да ещё если друг сам тебя зазывал, чуть не силой к себе тащил? В душе он был искренно благодарен за стол и за кров, однако из глупейшей своей деликатности не высказывал Погодину никакой благодарности, уверенный в том, что всякая благодарность в таком дружеском деле могла бы обидеть и оскорбить, ибо другу совершенно естественно в трудную минуту выручить друга, все мы братья здесь на земле.

Но попрёк был не первый, и чем справедливей он был, тем нестерпимей и глубже наносил оскорбление, которое ввинчивалось так мучительно, остро и на которое тем не менее отвечать было нельзя, и на оскорбленье он не ответил и попытался заговорить по-приятельски:

   — Кажется, ясно: ты вот можешь писать, тут же отсчитывать десятнику гвозди, тут же в летописи зарыться, тут же побежать на чердак, а мне рассеяться на минуту — целый день загубить, собаке иод хвост. Мне необходимо скопиться сначала... и прежде всего...

Погодин отворотился, махнув на его рассужденье рукой и насупясь, всем своим грозным видом показывая, что без статьи не уйдёт, хоть помри.

Он улавливал, что приятельского тона не получилось, что голос его приметно дрожал, не умея скрыть оскорблённого чувства, так что приятельство выставлялось ненатурально, и могло показаться со стороны, что он в самом деле вертелся, хитрил да лепил отговорки. Необходимо было отвлечься, чтобы позабылась боль оскорбления, чтобы голос его не дрожал, а вот чем? Торопясь, ругая себя, обежал он глазами низкую комнату, однако не отыскал ничего, за что бы глаз зацепить, и голос оставался неровным, чужим:

   — Я ничем не в силах заняться. Поэма одна на уме. Ты не суди о замысле по той части её, которая нынче готовится предстать перед светом. Это больше ничего, как маленькое крыльцо к тому большому дворцу, почти необъятному зданию, которое воздвигается в душе у меня.

Погодин вытянул губы, так что лицо сделалось обидно дразнящим:

   — Бу-бу-бу — вот что отвечу тебе. Крыльцо, дворец, подлец, великий, необозримый, сопливый. Того гляди, крылышки ангела прилепишь к тощенькой спинке, над нами, горемычными, в небеса воспаришь. «Ничем не в силах заняться, поэма одна на уме» — и сидит себе в кресле, шарфики вяжет, променадом мотается, аки шальной, а для лучшего друга статьишку плёвую накропать, для заработка себе же на хлеб, — времени, мозгу, вишь, не има, тьфу на тебя!

Он ощущал отвратительно нарастающий страх. «Хлеб», «хлеб» повторился опять! В нём ожил вечный страх за себя. Как это можно? Он мог вскочить, заорать, сотворить что-то совершенно безмозглое, несуразное, дикое, какой-нибудь нелепый скандал. Он и ел-то — всё большей частью не ел ничего! Надо было в мгновение ока зацепиться за что-то, чтобы не натворить ничего беспутного, а денег нет и некуда, не к кому больше переселиться, в целой Москве ни у кого нельзя работать спокойно.

Тут глаза его с панической жадностью ухватили гравюру. Что-то завиделось ненатуральное в ней, она, должно быть, висела не на своём месте, это обстоятельство он приметил давно, в первый день, как в этой комнатке приютился, между выцветшими обоями, ободранным исхоженным полом и дощатым крашеным потолком. Он был убеждён, что гравюра поместилась чьей-то небрежной рукой не на своём месте, да было недосуг добиваться до смысла, отчего не на месте и куда её надобно деть, времени как-то не выбиралось на это безделье, всё «пасьянс» и «пасьянс», так пусть себе и висит, где висеть довелось, такая, верно, судьба.

И он с упорством уставился на гравюру. Света ему не хватало, чёртов скряга, пришлось две лишние свечи задуть, всё расплывалось на ней, сливалось в одно сплошное пятно, однако он помнил её наизусть и как будто видел воочию до последнего пятнышка. Занятый созерцанием, он сумел негромко, почти хладнокровно спросить:

   — Неужели я говорю непонятно?

Погодин так и плюнул с досады:

   — Чего не понять? Дать не желаешь — и всё!

Он потерялся, как и что продолжать. Ещё ужасней выходил для него этот новый попрёк: он получался человеком бесчувственным и прямо бесчестным.

Он так и вылетел из кресла, зацепившись за ножку ногой, больно ударив обо что-то колено, и подскочил, хромая и морщась, к столу. Фитиль нагорел и загнулся крючком, прыгало и чадило багровое пламя одинокой свечи. Английскими стальными щипцами он снял нагар, машинально переставил на другое место свечу и вернулся. Уже подойдя вплотную к Погодину, он вдруг плачущим голосом произнёс:

   — Поверь, я в самом деле задумал написать две-три статьи, вознамерился позаняться здесь чем-нибудь значительно важным, кроме поправки, всё ещё страшно необходимой поэме, да не могу, не могу совершенно, хоть режь.

И высморкался порывисто, громко, приглушая внезапные всхлипы, спрятал, скомкав немилосердно, платок и присел кое-как, с опущенными бессильно руками.

Погодин воскликнул чистосердечно, с обидой:

   — Вот те раз! Да чем же тебе мой дом не подходит?

То, что он пожаловался на невозможность заняться чем-то значительно важным, касалось души и было самой полной, самой искренней правдой, однако эта правда вдруг выходила самой чёрной неблагодарностью, высказанной другу в лицо, точно сам чёрт выворачивал наизнанку слова, выставляя истинный смысл всего, что он говорил, в поношенье и самым обратным концом. Вот и верно, и справедливо, и опровергнуть нельзя, что с нашим словом надобно быть всякий час осторожным. Да уж когда завелась чертовщина, так сладишь ли с ней, будь хоть семи пядей во лбу? Он как будто всегда обдумывал всякое слово, прежде чем выдать на свет, а выходило, что обдумывать надобно вдвойне и втройне. Он опешил:

   — Дом твой подходит, хороший твой дом, спасибо, что дружески приютил у себя. Это в грустной природе моей заключена способность живой мир представлять только тогда, когда я удалился от мира на какое-то дальнее расстояние, чем далее, тем и живей. В России могу ясно думать только о Риме, в Риме одна Россия так и суётся в глаза. На одной только чужбине она предстаёт во мне вся во всей громаде своей, а здесь я погиб и смешался. Открытого горизонта не вижу перед собой.

Он выговорил эту исповедь изболевшего сердца и потом уж почувствовал, что и эти слова обернутся совсем непонятным, и ждал ответа невероятного, и сжимался в комок всем исстрадавшимся своим существом, и загнанно бегал глазами по сторонам, всё ища для себя твёрдой опоры.

Погодин вскричал, багровея ушами:

   — Ты меня софизмами не корми! Мы-то все живём здесь, в России, в Москве, и горизонт у нас есть, во всю ширь горизонт, на веки вперёд, и не смешиваемся ни с кем, и во всю ивановскую строчим да строчим, как в наших силах строчить и как Господь нам велит!

Едва промелькнувшая мысль ему вдруг увиделась совершенно блестящей. Он даже не поспевал пообдумать её хорошенько, до того сбивало с толку желание отвязаться, отразив поскорей, ибо один неотразимый ответ мог бы тотчас всё изменить, успокоив его самого и обезоружив Погодина: не обезоружишь, так не станет житья, вцепился, истинно клещ.