Совесть. Гоголь

В этом образе не предвиделось ни карикатур, ни насмешек. Согласно замыслу своему подпустить во второй том немного света, создавал он примерного пастыря, и потому пастырь его выходил посветлей и поглубже Матвея, и он опасался теперь, что такого рода несхожий портрет мог слишком польстить Матвею, ощущением лести мнение того могло исказиться, а ему была необходима голая правда, в таком случае придётся поохотиться за ней, дотошно изворачивая в разные стороны всякое слово. Столько излишних хлопот! Но он был готов хлопотать и охотиться, как охотник в тайге, добывший лису, и вновь перечитывал не совсем ловко прозвучавший абзац:

«Все на свете обделывают свои дела. Что кто требит, тот то и теребит, говорит пословица...»

В последней фразе особенно звучало что-то неладное. Он вертел карандаш, остриём его трогал каждое слово, раздумывался и всё-таки не находил ничего, что нужно поправить или выкинуть вон.

Между тем Матвей заставлял себя ждать. Может быть, зачитался, увлёкся: тема была хороша и важна. Может быть, и совсем не читал. Все обстоятельства можно было бы разузнать, если отправиться наверх за советом, вопрос для приличия измыслить нетрудно, однако идти-то было нельзя. Он морщился, колебался и двигался далее, на время пропустив нескладное место, которое не давалось ему:

«Путешествие по сундукам произведено было с успехом, так что кое-что от этой экспедиции перешло в собственную шкатулку. Словом, благоразумно было обстроено. Чичиков не то чтоб украл, но попользовался...»

В рассказе об экспедиции по чужим сундукам сила и ум проглядывали в его подлеце. Словечко тоже поставлено было удачно. Это словечко он выудил из обыденной речи, где оно было очень в ходу, однако поворотил его такой стороной, что оно посверкивало многими гранями, так что не на радость себе признают его наши бесстрашные путешественники по чужим сундукам. Конечно, скорее всего, Матвей просто-напросто обругает созданный им образ пастыря, однако в таком случае он попросит Матвея повнимательней приглядеться ко всякому слову, которое показалось бы неуместным, и подобная операция обернётся немалой пользой для работы его, а глаза продолжали читать:

«Ведь всякий из нас чем-нибудь пользуется: тот казённым лесом, тот экономическими суммами, тот крадёт у детей своих ради какой-нибудь приезжей актрисы, тот у крестьян ради мебелей Гамбса или кареты...»

Жаль, что Матвей не горазд на такого рода загадки природы. Живёт в стороне. Да и недостаёт Матвею проникающей тонкости, так и остался мужик мужиком, как ни гни, мысль пряма, точно ручка лопаты, грубоват, долго придётся вертеться, выспрашивать, чтобы добиться толку, намаешься с ним.

«Что ж делать, если завелось так много всяких заманок на свете? И дорогие рестораны с сумасшедшими ценами, и маскарады, и гулянья, плясанья с цыганками. Ведь трудно удержаться, если все со всех сторон делают то же, да и мода велит — изволь удержать себя. Ведь нельзя же всегда удерживать себя. Человек не Бог...»

Точно бы всё на месте, всё хорошо в этом важнейшем, чуть не самом ответственном рассуждении о нашей перекосившейся жизни, заворотившейся не туда. Где бы трудами взять, коли чёрт попутал и не откреститься никак от соблазна, источники открывать, они же у нас на каждом шагу, только смекалистый ум приложи, а доход посыплется сам, так вот нет, какое-то незнание и неохота труда. Все, мол, делают так, жизнь сама собой навострилась протечь по этому руслу, такое уж направление пробила себе, как пробивает река, неизменно устремляясь с высокого места на низкое. Автор тут ничего, ни над кем не смеётся, не бранит никого, верно, тоже попользовался на веку своём этим да тем, и он человек. Ему ли не знать, как нелегко себя удержать против всех. Да и до смеха ли над такого-то рода вещами? Все мы впали в соблазн, всё крадёт, всё угораздилось жадным оком в копейку, жизнь черствеет день ото дня, и уже слыхом не слышно естественных человеческих чувств, и уже сделался чужд человек человеку, и уже одиночество сокрушает посреди всех этих гуляний, плясаний и ресторанов с сумасшедшими ценами, словно и нет ничего, одна-единая скука беспощадно гложет людей, и даже Матвей, постник, молельщик, аскет, не брезгует подклада из красных лисиц, простая овчина, вишь ты, ему не к лицу...

«Так и Чичиков, подобно размножившемуся количеству людей, любящих всякий комфорт, поворотил дело в свою пользу...»

Он повертел карандаш и коснулся слова «размножившемуся». Это слово уж слишком долго тянулось, чересчур шипя, точно не слово, а гад, зачуя добычу. Он хотел бы его зачеркнуть, поставить на его место иное, да каким оно должно быть? А тут вновь в голове завертелся Матвей. Должно быть, засиделся у графа Александра Петровича, который захлёбывается в целом омуте религиозных смущений, и Матвей спасает несчастного графа: «Разумеется, в таком случае следует...»

Полотнище двери откинулось с треском. Матвей встал жутким призраком в чёрном проёме. В грозно вздёрнутой, крепко сжатой руке билось что-то белое, как птица.

Он так и вскочил, уронив с коленей тетрадь.

Матвей выкрикнул властным фальцетом:

   — Как ты смел это сделать? Как смел оклеветать человека?

Он с потерянным видом топтался на месте, не умея сообразить, какова клевета, и каков человек, и как сам он тут замешался, избегающий во всём не то что клеветы, но и малого намёка на клевету.

Матвей выходил из себя:

   — Как ты посмел!

Он шарил в смятении спички, смахнул их вниз чуть не с середины стола, бросился поднимать, в каком-то беспамятстве тыкаясь слепыми руками по полу, отыскал, шаркнул одну, переломил пополам, уронил себе под ноги, разом захватил две другие, запалил, зажмурил глаза от вспышки яркого света и незряче водил огоньком мимо обгоревшего чёрного фитиля высокой, только что начатой свечи.

Матвей порывисто шагнул навстречу ему.

Неровный свет дрожал на багровом лице, отбрасывая в угол громадную тень, которая заплясала там какой-то чудовищный танец, извиваясь и дёргаясь при всяком трепете пламени, глаза раскаленно сверкали, а лицо казалось раздутым, так что он невольно попятился от него.

Матвей с размаху швырнул в него измятой тетрадью.

Всхлипнув, повалились на сторону испуганные копья огней. Следуя им, тень Матвея прыгнула из угла, угрожая.

Матвей в исступлении зашипел:

   — Это же у тебя как живой человек. Всякий признает, кто хотя бы единожды удостоил видеть меня на людях либо в храме!

Тотчас в душе его взмахнула крыльями чуткая гордость художника. Вот оно! Обещали, пророчили, что этого негде взять у нас на Руси, а он выхватил из самой гущи действительной жизни и запечатлел с таким мастерством, что образ выставился совершенно живой. Лучших не надо и не измыслится на свете похвал! Чего ж кипятится Матвей?

А тот, высоко взметнув широкие брови, срывающимся голосом выдохнул:

   — Но ты посмел...

Вот и посмел! Должно быть, уже высшая смелость засветилась в душе, та бесстрашная смелость, без которой беспомощен, жалок всякий творец, хоть он лапти плести, хоть сбивай кузова. Должно быть, отныне дано сравняться и с теми, кого...

Тут Матвей задохнулся от приступа ярости, хватая воздух жадно распахнутым, каким-то изломанным ртом, угрожающе потрясая огромными кулаками:

   — ...прибавить...

Того бы сюда, кто вдохнул в его душу могучую дерзость художника, однако истинных его сил не узнал...

Наконец у Матвея договорилось:

   — ...в портрет мой... черты католического оттенка... ненавистные мне, православному искони, как мой дед, как и прадеды все! Каково?

Нет, не успел он во всю ширь и сласть насладиться блаженным триумфом создателя, явившего власть над стихиями слов, уже чуткую совесть его защемило стыдом, а гордый ум, не желавший смириться, торопливо отыскивал себе оправданья. Боже мой, да он слыхал это тысячи раз! Вот и ещё один из живых, один из неприметно и скромно живущих на свете признал в своём верном портрете себя самого. Оглянуться бы ему на себя, поглядеть бы большими глазами, пораздуматься растревоженным, оживлённым умом. Не святые все мы, ни один из нас без греха, так воззритесь попристальней в грешную душу свою! Но не хотят оглянуться, не глядят на себя большими глазами! Самолюбив и жалок сделался всяк человек! Не на себя, а на автора приходят в негодованье, верное зеркало в жалкой карикатуре винят. Вот, полюбуйся: у Матвея тяжко вздымается грудь, и большой толстый крест шевелится золотистыми бликами, ползёт по груди: