Золотой цветок - одолень

Цветь пятьдесят первая

— Ты, Меркульев, на вилы смотри, коли сено подаешь. А не под юбку заглядывай.

— Верши, Груня, стог. Да прыгай, ловить буду!

— Лови! Я скользну по склону!

— Эх! Тугая ты, жаркая!

— Чаво вцепился-то? Отпусти! Не жди, не растаю!

— Не отпустю, Груня!

— По хлебалке схлопочешь, Игнат. Раскровлю сусало кулаком!

— Ты уж сразу и браниться. Ведьма рыжая. Я же пошутковал. Садись, побалакаем в тени. А то ить запарились с твоим сеном.

— Ты, Меркульев, с матерью моей блудодейничал. Теперича на меня заришься?

— Так ты ить, Груня, как мать твоя в молодости. Нюрка точь-в-точь такой была.

— Ну, Меркульев! Вельми ты пригож! Но нет у тебя возвысительной молитвы к бабам.

— Я, Груня, не засобирался пока в святые.

— И веселый ты, Игнат, не к месту. У меня под Хивой рухнул сынок старшой. У тебя там дочка сгибла. Нам с тобой в беде потребно скорбеть. А ты ко мне под подол лезешь.

— Живые думают о живом. И снишься ты мне, Груня. Аль я не мужик?

— Казак! Но на меня не зарься. Я за сие матушку родную била поленами. Отец до сих пор из моря с надеждой на меня глядит. Должно же быть в человеке высокое и верное. И Хорунжему моему никогда я не изменю. Проживу одинокой. Ильюшку — сынка младшего — буду растить, ставить на ноги.

— Да, дурень я, Грунька.

— Пошто дурень?

— Так ить цельный стог сена тебе наметал, а пойду несолоно хлебамши!

Цветь пятьдесят вторая

Еще не схлынули толки после возвращения из набега на Хиву жалких остатков ватаги Нечая, как загудел Яицкий городок новыми пересудами. Казачий круг постановил окончательно — закрыть шинки, вино позволялось продавать токмо по праздникам, а кто курит табак, бить на дуване кнутом. И еще: из Астрахани пришли морем нежданно дьяк сыска Аверя, архиерей Дионисий, епископ Никодим и протопоп Фотий. Много тяжких грехов нашли они у отца Лаврентия. Нарушал батюшка таинство исповеди, носил не по сану митру, утаивал доход церкви. Вместо богоматери на иконе у него восседала казачка, у которой боров загрыз отрока. Стены храма были расписаны хулой омерзительной на патриарха, покойного Филарета, на царя и людей знатных. И пьянствовал часто поп. За сие сняли с отца Лаврентия ризу, одели в сермягу и отправили через всея Руси мнихом к Студеному морю. Церковь в Яицком городке очистили от скверны и окропили сызнова. На службу и житие архиерей определил протопопа Фотия. С тем и отбыли святые отцы. Но дьяк Аверя остался. Он просил заковать в колодки и выдать сыску для расправы Ермошку, художника Бориса, Василия Гулевого и Ерему Голодранца. Вины у них были тяжкие. Ермошка пытался взлететь на крыльях при содействии диавола. Художник церковь опоганил крамольными росписями. Васька Гулевой и Ерема Голодранец убили этим летом в Астрахани трех купцов, ограбили рыбный двор. Меркульев пробурчал дьяку:

— Ежли круг порешит, то выдам казаков. Обращайся на дуване к народу сам.

— Пособляй, атаман, понеже злодеев повелел казнить государь!

Меркульев был уверен, что казаки на дуване не выдадут своих для расправы. Но ошибся старый атаман. Круг защитил токмо Ваську и Ерему.

— Пограбили! Убили купцов! Гулевой и Голодранец — казаки! Нешто мочно судить казаков за убийства? Кто из нас не убивал? Пей мочу кобыл!

— Все мы чуток грешны! — перекрестился Евлампий Душегуб.

— Пиши, Сенька: не выдаем на расправу Ваську Гулевого и Ерему Голодранца!

У Авери лысина вспотела, забегали глазки.

— Добро, казаки! Гулевой и Голодранец у вас показачили. А художник разве казак? Он и вас чертями богохульно рисовал! И крылья у Ермошки дело диявола. Архиерей молодцев предал анафеме! Пороть, пороть потребно их!

Казаки задумались. Правильно говорит дьяк. Лучше бы убили кого-нибудь, показаковали. А то суетятся по наущению сатаны. Потому пущай их заберут и выпорют в назидание аж в Москве, на Пожарище!

— Пиши, Сенька: выдать дьяку на расправу Бориса и Ермошку!

Толпа загудела одобрительно. У Меркульева похолодело в груди. Намедни он шепнул друзьям:

— Дьяку из сыска мы вас не выдадим! Уйдет Аверя с пустыми руками. Но и вам нечего делать в городке. Раны и синяки у вас опосля Хивы зажили. Забирайте моего Федоску, дуйте на челнах к Магнит-горе. Борис покажет, где схоронена войсковая казна. Ведь он, один Борис, знает великий тай.

События оборачивались непредвиденно. Атаман вскочил на камень:

— Казаки! Ежли мы их выдадим, то они поркой не откупятся. Их казнят, сожгут на костре!

— Пущай казнят! — отмахнулся Тихон Суедов.

— Мы не оборона богохульникам. Мы защита казакам! — рассудил Балда.

— Мабуть, они выломают решетки в тюрьме и убегут. Тогдась мы и примем утеклецов в казаки! — поправлял на глазу черную повязку Федька Монах.

Меркульева никто не поддержал. Митяй Обжора и Вошка Белоносов кричали:

— Смерть богохульникам! Они клевету возводят на царя и простых людей!

Сенька-писарь заложил гусиное перо за ухо и громко объявил:

— Круг закончен!

Дозорные схватили Ермошку и Бориску, бросили в яму, накрыли решеткой. Аверя дернул атамана за рукав:

— Выдели мне казака для охраны злодеев. Я их повяжу завтра утром и повезу на баржу. С телегой казака дай!

— Возьми Герасима Добряка, — мрачно ответил Меркульев.

Дьяк встал на четвереньки, заглянул в яму, засмеялся надтреснуто, обращаясь к Бориске:

— Дьяволом нарисовал меня? Прав был я, когда тебя в Москве вздернул на дыбу. Зазря тогда твою шкуру помиловал государь. Чуял я, что встренусь с тобой. Ты мне тот раз чуть не испортил судьбу.

Ермошка начал плеваться:

— Ну и харя у тебя, дьяк! Ежли дьяволу на задницу его волосатую приляпать гляделки кабаньи, то получишься в самый раз ты!

— Поглядим, как ты в костре заверещишь. Государь повелел тебя сжечь!

— Врешь, дьяк. Царь наидобрейший человече. Он меня наградил золотой чепью. А я государя одарил пуком волос из брады Христа.

Аверя развеселился:

— Слышал я сию сказку. А где ты шерсть взял? С кобеля?

— Ты не веришь, дьяк, что у меня есть золотая чепь?

— Покажи!

— Она закопана в кувшине. И семьсот золотых там. Могу озолотить перед своей смертью, ежли помолишься за меня!

— А где закопан кувшин?

— В степи. Пойдем раскопаем. Неси лопату!

— Хе-хе! Не ищи дурака, Ермоша! Я тебе дам лопату, а ты меня по голове секанешь. Али так утекешь... Мы учены! Не проведешь воробья на мякине. Да и нет у тебя кувшина с ефимками. Поистратил ты золотишко на шелк для сатанинских махал. А чепь твоя в залоге у шинкаря Соломона. Ха-ха! Обо всем ведает сыск!

Меркульев сказал Дарье с порога:

— Уготовь кувшин крепкого вина, брось туда зелья оглушного. И дай в дорогу вино Герасиму Добряку. Да не сама, подошли с вином Глашку. А ты пирогами угости утром и дьяка, и Герасима, и сирот повязанных... Чтобы подозрение не возникло.

— Убить надумал?

— Мабудь, и убью!

— Соломон и Фарида пойдут в Астрахань с Аверей на одной барже.

— Тикают? Шинки-то закрыли. И кто подбил на это казаков?

— Да ить Соломон — шкуродер!

Меркульев и сын его Федоска выехали в засаду до восхода солнца, каждый о двуконь. Возле белого камня у солонцов они завели лошадей в Лисий овражек, а сами залегли на бугре за кустистой чилигой. В сороковой раз пришлось рассказать Федосу о походе на Хиву.

— Ты видел Дуню? Ты сам видел, как она погибла? — опять спрашивал отец.

— Помню, что Дуня стояла у пушки. Меня сбили с коня копьем. Ермошка подхватил меня с земли за руку, поволок. От пушки до челна меня тащила Глашка. Больше я ничего не помню. Но Глаша говорит...

— Мне неинтересно, что бает Глашка, — оборвал сына атаман.

Долго молчали, смотрели, как выкатывается малиновый шар солнца. Заискрилась роса на былинках. Паук сплел сеть между чилижных веток, поймал муху. Повеяло жухлой сгинь-травой.