Золотой цветок - одолень

— Отец, ты убьешь одного дьяка? Али купно их: и Аверю и Герасима?

— Не знаю, Федос. Ежли Герасим будет спать на телеге, можно и оставить его живым. Но худой он казак.

— Чем же он плохой, отец?

— Не вельми стоятелен. Жесток изуверски.

— Казаки все жестоки.

— Герасим всегда жесток бессмысленно.

— Почему?

— Душой пустошен.

— А откуда пришла на Русь жестокость, отец?

— От орды, сынок. Умножилась русская воля и бесстрашие на ордынскую жестокость... и получилось казачество!

На дороге к речному причалу показалась войлочная кибитка. Повозку с кибиткой на колесах тащила пара пегих быков. Соломон был возницей. Шинкарь то и дело вскакивал, озирался, хлестал нещадно скотину прутом.

— Ты лежи, Федоска, затаенно. А я отползу и вскинусь на жеребца, наеду на утеклецов. У меня к ним есть одно вострое беспокойство, — заерзал атаман.

Кибитка подкатилась к белому камню и встала. Соломон спрыгнул с лопатой. Он откатил с трудом известковый камень, начал рыть яму. Из-за войлочного полога выглядывала Фарида. Меркульев подъехал к ним крадучись, сбоку. Ни шинкарь, ни татарка не замечали стоящего рядом с ними всадника. Федос чуть было не расхохотался.

— Бог в помощь! — кашлянул атаман.

Соломон лопату выронил, упал на колени, закрыл голову руками.

— Фарида, не целься в меня из пистоля! — пригрозил кибитке Меркульев. — Дура ты! Я все видю сквозь войлок! Стыдно тебе? В кибитке прячешься. Боишься мне глянуть в глаза. А ты, Соломон, пошто разоряешь могилу своей Сары? Адаманты, сапфиры решил достать? Обхитрил ты Илью Коровина и Хорунжего, когда хоронил Сару. Но ить камушки вырыл Гришка Злыдень тем же летом. Отнял я сокровище у обдирателя. Вот они, твои адаманты! Прими их, Соломон! Не потребно тебе в могиле усопшей жены рыться!

Соломон бился лбом в солонцы:

— Смилуйся, Гнат Ваныч!

— Пошто бежишь, Соломон? Чем тебе не по нраву Яицкий городок?

— Так ить убьют! Отберут золото! Да и шинок в запрете. И Тихон Суедов давит. Евлампий Душегуб открывает лавку. Гурьевские кровососы захватили всю рыбную торговлю. Я совсем разорился!

— Вино запретили продавать в будни. Но у нас праздников много. У русской церкви, что ни день, то праздник! И как же ты разорился, ежли везешь в кибитке бочонок золота?

— Тебе и сие известно, атаман?

— И кошель самоцветов у тебя, Соломон, подороже бочки с червонцами.

— Я узе не понимаю тебя, атаман, Если ты меня будешь убивать, то зачем отдал камни, похищенные из могилы моей Сары?

— За что же мне казнить тебя, Соломон? Ты честно наторговал золотишко и камни. Миром должон править справедливый базар. Я завсегда говорю так. Но ить кое-что лишнего прихватил. Ась?

Соломон вскочил шустро, бросился к кибитке:

— Фарида! Я узе тебе предсказывал! Моя бедная Сара проглотила сапфиры и ей отрубили голову. Разве можно проглотить все сокровища? Выбрось, отдай, Фарида, золотое блюдо Меркульеву! Он узе пришел за ним! Зачем нам с тобой эта дурацкая плюска? Из нее токмо кур кормить распаренным пшеном! Я бы не стал накрывать сей тарелкой даже поганую бадью! Она вся побита, изувечена! На нее смотреть противно!

Золотое блюдо вылетело из-за полога кибитки и плюхнулось на песок. Меркульев играючи вскинул коня на дыбы, вновь его осадил.

— И чепь золотую возверни, Соломон.

— Господи, какую чепь?

— Ту чепь, которой государь в Москве одарил Ермолая.

— Хоть убей, атаман, не отдам! Цепь я взял в честный залог!

— Ты резы брал выше полдоли, Соломон. За сей грабеж тебя казнили бы в любом государстве! И памятна чепь прикосновением руки царской. Посему она стоит дороже!

— Фарида! Выбрось ту паршивую цепь! Я бы на нее и кобеля не стал привязывать в Стамбуле! А в Париже я бы сделал из нее ручку к ночному горшку. Я бы отдал ее первому нищему!

Из кибитки выпрыгнула тяжелая желтая цепь. Меркульев подхватил ее на лету. И сразу решил:

«Ермолаю чепь не потребна. Оставлю себе на добрую память!»

— Ты нас отпускаешь живыми? Я так тебя понял, атаман? — спросил шинкарь, забрасывая лопату на повозку с кибиткой.

— Отпускаю живыми! Возьми золотую блюду и катись! Я дарю тебе сокровище. Уж больно ты на него зарился.

— И что я узе обязан буду за это совершить? Передать письмо султану о присоединении Яика к Турции?

— Нет, Соломон. Яик навечно с Русью! А ты присмотрись за морями к базарам, гаремам. Мабуть, жива моя Дуня? Коли встретишь, выкупи ее. Не жалей золота. Я не останусь в долгу.

— Меркульев, ты всегда мне нравился! Если Дуня жива, я ее найду и выторгую! Поверь моему слову! Но ты знаешь, атаман, как прекрасна твоя дочка. За нее возьмут с меня бочонок цехинов. В этом мире правит шкуродерство! Клянусь, что я до конца своей жизни буду искать Дуню! А в Хиве у меня есть родичи и знакомые купцы.

— Прощай, Соломон. Я тебе верю.

Шинкарь подобрал драгоценное блюдо, небрежно закинул его в кибитку, уселся с достоинством на свое место возничего.

— Дай бог нам увидеться, атаман. Заслони здесь от обид мою Цилю. Сенька ведь подлец, негодяй.

— Пошто же отдал за него Цилю?

— Так получилось. Да и надеюсь на доброе семя в будущем! Я смотрю на триста лет вперед! Наше семя не пропадет, взойдет! Прощай, атаман! Цоб! Куда поперлись? Цобе!

Вскоре скрипучая повозка с кибиткой скрылась за холмами. Меркульев вернулся на бугор, в засаду.

— Дуня погибла, отец. Ты зазря отдал дуванное блюдо шинкарю, — вздохнул Федоска.

— Кто видел твердо, что взорвалась Дуняша на бочке с порохом?

— Митяй Обжора, Гунайка Сударев, Вошка Белоносов... Все видели! Но боятся тебе говорить. Чтобы ты тешил себя надежой. Да и бросили они позорно и трусливо Дуняшу.

— Мабуть, Дуню порохом забросило в плавни? Живой забросило. Не хорони, Федос, сестренку уперед смерти. Живая она!

И снова замолчали надолго отец и сын. Телега с Ермошкой и Борисом появилась на дороге токмо к полудню. Друзья сидели спиной друг к другу, повязанные многократно одной вервью. Герасим Добряк спал мертвецки пьяный. Вожжи в руках держал сам Аверя.

Атаман и Федос пропустили телегу, догнали ее конно, верхами.

— Слава богу! — обрадовался дьяк. — Герасим напился, уснул. Я один остался. Боязно, однако. Вдруг у злодеев есть сообщники!

— И ты бы выпил для веселья, — огладил русые усы Меркульев.

— При службе не пью! Вино есть в кувшине. Угощайтесь. Герасим и половины не вылакал, свалился. Разморило его в жаре.

— Можно и смочить горло. Запретный плод — сладок! Останови кобылу-то. И мы спешимся.

— Тпру! Стой! — потянул вожжи дьяк. Меркульев отдал своего коня Федоске, вытащил из-за пояса Герасима пистоль.

— Хошь убить? Который тебе насолил боле? Пристрели, атаман, Ермошку. А художника я до Москвы уволоку. Будут мне за него награды и повышение. Ермошка же зело опасен. Утекет по дороге. А то ить прибьет меня. За ним вон конь его бежит по степи. У злодея конь ученый!

— Я прибью не Ермолая, а тебя, дьяк! — выстрелил атаман в Аверю.

Сыщик упал животом на телегу, косо повернулась его голова, будто он хотел глянуть в небо. Глаза дьяка остекленели сразу, помер без мук. Герасим Добряк поднялся чуток пьяно, но снова упал и захрапел.

— Повезло Герасиму, будет жить! — разрезал Меркульев вервь, которой были связаны Ермошка и Бориска.

— Почему ты, отец, выстрелил из пистоля Добряка? — подвел коней ближе Федоска.

— А я объявлю, что убил Аверю он! Да так оно и было: пьяный Герасим выстрелил в дьяка, а вас отпустил на все четыре стороны! Добряк всю жизнь будет гордиться сиим подвигом!

Вдали запылилась дорога. От городка летел во весь опор какой-то всадник.

— Глашка скачет! — узнал свою ордынку Ермошка. Она осадила коня, по-степному сверкая очами. Брови были переломлены еще гневом, ноздри трепыхались. Не могла сразу ничего понять. А сама подпоясана арканом, два пистоля торчат. В руке обнаженный булатный клинок.

— Аверю бы она срубила насмерть. А вот Герасима бы не одолела, ежли бы он тверезый был. Посему зазря пыжилась, — с насмешкой глянул на девку Меркульев.