Золотой цветок - одолень

— Не вымышляй, Дарья. Ежли бы Тихон ширял Богудая железами, следы бы на теле есаула остались. И сразу бы ухватился Телегин за багор. Могутен и ловок был есаул. А помер Богудай, потому как у него сердце лопнуло. Не хотел тебе открываться. Но с моего позволения колдунья вспорола брюхо утоплецу. Для осмотру. И оказалось, что помер он сам. Не топил его Тихон. Разорвалось у Телегина сердце. Мабуть, столкнулся в воде с каким-нибудь лешим-водяным, перепужался...

— А кожа-то от пальцев на лед, как попала, Игнат? Кто хватался за кромку проруби? Леший-водяной?

— Мабуть, показалось тебе, Дарья. Кожа с варежек Тихона тоже могла ко льду примерзнуть. Да и раньше, до прихода дозора, там людишки озоровали. Они могли наследить. Сразу потребно было показать мне вытай от пальцев. Что ж ты молчала?

— Мороковала для очищения истины.

— Ну и морокуй для щекотности и забавы.

— Тихон мог и не топить Богудая багром, Игнатушка. Закрыл, поди, прорубь тулупом. И Телегин там остался в темноте сплошной подо льдом. Не мог найти окна. Потому у него и лопнуло сердце.

— Не знаю, Дарья.

— Ежли я Тихона Суедова не обличу, то уж Фариду и Семена Панкратовича выведу на чистую воду. Отруби мне голову, Игнат, но золотое блюдо украла шинкарка. Первый раз она его похитила, когда вы ходили в Москву. Спрятала тогда его татарка в снегу, под крыльцом Марьи Телегиной. Бабка Евдокия обнаружила татарку, нашла сокровище. Когда знахарка в последние дни помрачилась умом, говорить с нами перестала, Фарида вновь позарилась на сокровище. А кражу свалила она на Зоиду. Мол, я видела, как Поганкина бежала лунной ночью с блюдом. Да той ночью и луны-то не было. Я сама ходила... то бишь выходила ночью той на крыльцо... Фарида поклеп на Зоиду возвела хитро. От себя она подозрение отводила. И вывезет теперича Соломон сокровище в Турцию. Потребно обыскать их обоз, когда пойдут в Астрахань. Я, Игнат, полагаю, что Фарида и Соломон утекут скоро. Направятся вдвоем, вроде бы за товарами. Ты бы поглядывал за ними...

— Добро, Дарья. Присмотрюсь. Тут коренно права ты. Сенька мне донес на Соломона. Мол, у него бочонок золота и мошна самоцветов. Собирается он вроде бы за товарами с Фаридой. А в самом деле шинкарь уйдет навсегда. Он признался об этом Циле. Сенька подбивает меня на убийство. Мол, давай, Игнат Ваныч, прибьем в глуши за городком Соломона и Фариду, а золотишко шинкаря и самоцветы разделим по справедливости.

— Да ты что, Игнат! Бог с тобой! Неуж Семен Панкратович поднимет руку на родича? Соломон ить ему не чужой. Шинкарь озарил его Цилей, женой законной...

— Сенька бы поднял руку на Соломона, да я не позволю. Шинкарь не украл золото. Он его честно наторговал. И нехай они везут свое богатство куда угодно. Миром должон править справедливый базар. Пущай бежит торгаш со своим накоплением. Но на выезде я его неожиданно ощупаю. Не прихватил ли чего лишнего?

— Соломон переплавит блюдо в слитки, Игнат. И как ты докажешь, что энто не его золото?

— Никогдась, Дарья, не переплавит шинкарь блюду. Он говорил мне однажды о сокровище. Блюда в тыщу раз ценнее, ежли она цельная! Но, мабуть, и нет нашей блюды у Соломона? Пошто тогда зазря обидим благородного торгаша? Беззакония и грабежи превращают Яик в пужало. Не идут к нам купцы гуртом. Нет у нас истинного базара!

— Все мне понятно, Игнатушка. А вот писаря не раскушу. Так и вертит в боку дырку.

— Ты ж от него восторгалась, Дарья.

— Было дело. Но Семен Панкратович сгубил бабку Евдокию. Какой у него интерес был в том? Знахарка не резала живот отроку Стешки. Ильюшка Хорунжихин видел, как упал с крыши малец, распорол брюхо о борону. А писарь шел в тот час с мясорубом под полой, дабы убить Евдокию. То рубило без топорища лежит у меня за печкой. Панюшка Журавлев принес его мне из раскопа горелища. Успела я показать мясоруб кузнецу перед его уходом на Магнит-гору. Для Семена Панкратовича было отковано орудие. Почему же писарь шел с топором, к ведьме?

— Почему? — лениво спросил Меркульев.

— Изба с царской грамотой сгорела, бо ее подожгли. А дозорному подбросили в кувшин с вином сонного зелья. Навар оглушной настояла на травах знахарка. Она могла выдать злодея. А злодей ее убил! Писарь первым разнес навет на колдунью. Он ее боялся. Боялся разоблачения!

Меркульев не удержался, хохотнул:

— Поджечь ведьму старалась боле всех Фарида! Значит, и она могла подбросить сонное зелье дозорному? Но зачем татарке жечь казенную избу с царской грамотой? Не сходятся у тебя, пока, Дарья, концы с концами. Сплошная путаница, клубок. Одни подозрения. А мысли не бросишь на весы. Не пойман — не вор. Судьям на дуване потребна для доказу шкура!

Дарья вроде бы задумалась, заухитрялась... А Меркульева сызнова обожгла колючая беда, непредвиденная потеря Дуни и Федоса. Ушли они тайно в поход с Нечаем на Хиву. Атаман узнал об этом токмо через три месяца. Догнать и вернуть их было уже невозможно. Никто не ведал, каким путем двинулась в набег казачья ватага. Да и не было а этих степях и пустынях дорог и путей. Федоска обманул отца так: вроде бы подчинился, двинулся на челне с кузнецом и Бориской к Магнит-горе, чтобы узнать, где схоронена утайная войсковая казна. Но на третий день пути он сказался больным и скользнул по реке обратно. В городок юнец вернулся ночью, спрятался в избе у Ермошки и присоединился к походу голутвы на Хиву. Нечай взял Федоску с радостью:

— Казаком будешь!

Дуня обхитрила мать и отца еще проще. Она отпросилась в Астрахань недели через две после ухода Нечая в набег. Дарья выделила дочери сорок золотых на покупки и расходы. Глашка с Дуней собрались в дорогу. Юницы ушли из городка на таясь, с купеческим караваном. Но на дальнем причале они покинули баржу, купили три кибитки и двинулись в степь! Ушли по следам Нечая. Ермошка и Федос оставляли для них по пути условные метки. А Меркульев-то полагал, что Федоска шастает у Магнит-горы, запоминает глазами, где упрятано сокровище. О Дуняше атаман и думать не хотел. Ушла девка в Астрахань. Ну и пусть! Очень уж много с ней забот. Когда казаки жгли бабку Евдокию, пришлось Дуняшу побить, связать и закрыть в чулане. Рвалась она, глупая, на защиту ведьмы.

Дарья первой поняла, что Дуня и Глашка убежали за Нечаем, когда купцы вновь появились с товарами из Астрахани.

— Не пошли твои девки с нами в море, не пожелали на астраханский базар поглядеть, — сообщили коробейники.

К осени вернулся с Магнит-горы одиноко на челне Бориска. А Кузьма там надорвался, таская глыбы руды, и умер. Борис три дня горевал, растерялся. Но знакомые башкирцы пришли плавить крицу, они помогли ему схоронить отца.

Меркульев бежал на причал быстрее всех, когда узнал, что вернулся сын кузнеца сиротой.

— Кузьма успел показать, где спрятана казна? — сгорбился атаман.

— Показал. Бочки с динарами на реке Гумбейке. А кувшин с кольцами и самоцветами мы перепрятали. Зарыли в пещерке на Сосновой горе.

— Где такая гора?

— Возле нашей избушки, рядом с Магнит-горой.

— Башкирцы ходят в тех местах часто?

— Нет, очень редко. Приходит один старик раз в год, выжигает в ямах крицы. Места пустынны. Нет пути туда с любой стороны.

«И не будет в ближайшие сто лет!» — подумал атаман.

Своего умершего друга Кузьму не помянул Меркульев добрым словом. Атаман не мог его простить за уход к Нечаю Федоски. Потому проклинал кузнеца:

— Дьявол волосатый! Чтоб тебя трижды в могиле перевернуло! Хвастливо обещал сто пушек железных изладить, две тыщи сабель отковать. А не изладил ни одной пушки! А сабель и сотни не сделал. Надорвался и сдох! Чтоб тебя черти на том свете порвали твоими же кузнечными клещами! Пошто не вернулся, когда Федоска сказался больным и навострился обратно? Поди, рад был открыть схорон токмо своему сыну?

Бориска угадывал мысли атамана, оправдывался:

— Отец мой поверил, что Федос приболел, Игнат Ваныч. Не догадывался он об ухитрении.

— А ты ведал? Говорь правду!

— Я знал, что он уйдет с Нечаем. Но выдать его мне было неможно!