Беруны. Из Гощи гость

купчина, собрав разметанные коробейки, стоял теперь на пороге своей лавки, мял в руках

шапку и молча, будто в церкви в великий пост, отвешивал Димитрию, и князю Ивану, и даже

Акилле поклон за поклоном.

– И еще, государь, позволь мне молвить тебе... – Голос Акиллы стал суров, как в прежние

дни в Путивле. – Как был ты во царевичах, говорил я правду тебе бесстрашно, – крикнул

старик, – скажу правду и ныне, не убоюсь, лютою смертию пуживан не раз...

Димитрий глянул на князя Ивана удивленно, пожал плечами и ослабил на себе

показавшийся ему тесным сабельный тесмяк.

– Говори правду, старый... чего уж... Говори незатейно.

– На Путивле, государь, бились мы с тобою по рукам принародно, – стал выкрикивать

Акилла, шевеля бровями, потрясая клюшками своими. – Обещался ты польготить всему

православному христианству, всякому пашенному человеку, всему черному люду.

Димитрий нахмурился; лицо его посерело. Прохожие стали останавливаться у

сундучного ряда, прислушиваясь к тому, что выкрикивал странный старик ратному человеку,

перебиравшему в руках золотую кисть от сабельного тесмяка. Сундучники, берестянники,

ложкари со всего ряда стали толпиться подле купчины, не перестававшего кланяться с

обнаженной головой, с лицом, на котором начертаны были смирение и мольба.

– Обещался ты держать все православное христианство в тишине и покое, – продолжал

кричать Акилла, уже и впрямь забыв, что не под Путивлем он, в Дикой степи, а в Москве,

перед лицом великого государя. – Обещался ты кабальным людям и закладным людям...

– И дано ж льготы, Акилла, – пробовал было возразить Димитрий, – и кабальным и

беглым...

Но Акилла точно и не слышал тех слов. Он только еще злей стал бросать Димитрию в

лицо свои попреки.

– Как и прежде, весь род христианский отягчают данью двойною, тройною и больше.

– Правду бает старчище, – прокатилось кругом. – Как было прежде, так осталось и по сю

пору.

– От государевых урядников страдать нам до гроба, – молвил кто-то невидимый в

возраставшей толпе.

– Только и льготят за посул либо за взятку, – откликнулся другой.

– Великий государь! – завопил вдруг Акилла, сняв с головы железную шапку и упав

перед Димитрием на колени.

– Государь?! – качнулась толпа, узнав в рыжеватом, невысоком, плечистом человеке царя,

неведомо как очутившегося здесь, на торгу, среди черного люда и сундучников-купчин.

– И взаправду государь, – подтвердили передние, содрав с себя колпаки.

– Дива, люди!.. Царь, а гляди – человек неказист, только золот тесмяк...

– А тебе этого мало, козья борода, синё твое брюхо?.. Чай, тесмяк этот рублев в дваста

станет.

– Не так, – замоталась козья борода на длинной, как у гуся, шее. – В дваста не станет.

Добро, коли, станет в полтораста.

– Поговори!.. Нашивал ты, синё твое брюхо, тесмяки таковы?

– А ты нашивал?..

– И я не нашивал.

– Да тише вы, невежи, собачьи родичи! – замолотили по спинам и ребрам спорщиков

кулаки стоявших рядом. – В эку пору затеяли!..

В толпе притихло, и голос Акиллы раскатился еще громче.

– Бажен Елка, государевых сермяжников твоих атаман! – кричал Акилла, стоя на

коленях, размахивая клюшками. – Где он теперь, Бажен тот?

Димитрий подернул плечами, и по лицу его словно тени забегали.

– Стоит Баженка в Рыльске на правеже1 в пяти рублях, – ударил Акилла что было в нем

мочи одною из клюшек своих об землю.

Димитрий встрепенулся, откинул назад голову и заскрипел зубами.

– Не ведал я этого...

– Не ведал – так ведай!.. – задыхался Акилла. – По дорогам и перевозам ни пройти, ни

проехать. Как прежде, так и ныне. За все подавай, кому полушку, кому копейку, а иной и на

алтын не глядит, рыло воротит.

– Правда, правда, государь-свет, – загалдели сундучники все сразу, точно сговорившись.

– Батюшка, правда; великий государь, правда... Ни проходу, ни проезду. . Повсюду таможни и

заставы... Дерут всякие пошлинники пошлины и дани не то что для твоей государевой

прибыли, но для своей бездельной корысти... И проезжую деньгу, и с перевозов, и явки, и

свальных, за суд и пересуд, всяких мирских раскладок, а в монастырских селах берут еще на

свечи и на ладан...

– Стойте вы, мужики торговые! – обратился к ним Димитрий, подняв вверх руку. – Было

так доселе, не с меня повелось... Ведомо мне: вольным торгом земля богатеет. Сроку дайте,

польготим и вам. И сегодняшний день не без завтра.

Но торговые – словно с цепи их спустили. Один из них, блинник, продававший товар

свой с лотка, жалуясь на какого-то игумена, орал во всю глотку:

– А бил меня игумен и мучил два дня, не переставая. И вымучил у меня денег семь

рублёв, а у брата моего, у Савки, вымучил мерина.

Но набежавшие со всех рядов купчины – с ветошного, с манатейного, с игольного,

прасолы, суконщики, щепетинники – все сразу оттерли блинника в сторону и подняли крик,

уже и вовсе невыносимый.

– Польских купчин привез ты с собою табун. Товар продают вполцены. Не стало

православным ни торгу, ни прибытку!

– А и вы учитесь продавать задешево товар! – попытался перекричать их князь Иван. –

Называетесь христиане, а торг деете по-басурмански – затеями, хитростью, ложью...

Продашь бочку сала, а в сало положишь камень...

Но слов князя Ивана никто и не слушал: не ко времени пришлись его попреки. И

купчины, наступая на царя, били себя кулаками в грудь, расшибались вдребезги от ярости и

натуги:

– Ратные люди твои поляки ходят по торговым рядам, товар забирают насильно, деньги

платят худые, ругаются над нами и смеются: скоро-де вас, православных, будем

перекрещивать в польскую веру, обреем-де вас, собачьих детей, и в немецкое платье оденем...

И мужик-серяк, случившийся тут, тоже стал плакаться на своего пана, от чьего

своевольства он, мужик, государев сирота, вконец погиб:

– Пожаловал ты в прошлых летах пану Мошницкому на Стародубье деревню Ковалеву с

приселками. И пограбил нас пан не по указу, великим грабежом, воровски! Приезжает тот

пан Мошницкий на мое дворишко почасту и всякое насильство чинит и бесчестит меня всяко,

а то и вовсе из дворишка выбивает...

Где-то видел уже князь Иван эту выцветшую бороду, слышал жалобу эту... Под

Путивлем, что ли, так же стоял перед ними этот лапотник с дорожной котомкой через пле-

чо?.. Неужто не нашел он с тех пор управы на пана и с тем притащился в Москву, за

полтысячу верст? Но князь Иван не успел сообразить этого до конца, как торговые оттащили

лапотника назад, и выцветшая борода его потонула в возраставшей толпе. Торговым было

мало до него дела: их одолевала своя печаль. И о печалях своих многих, о неисчислимых

напастях стали снова кричать они и вопить, все суживая круг, где переминались с ноги на

1 Правёж – взыскание долга, налогов и пр. с применением истязания. Должника «ставили на правёж», то есть

публично в течение нескольких часов ежедневно били по ногам батогами (палками).

ногу Димитрий и князь Иван и все еще оставался на коленях Акилла. Но Акилла, умолкший,

когда раскричались торгованы и плакался на пана своего мужик в лаптях, – Акилла подобрал

теперь с земли брошенную клюшку, встал с колен и замахнулся обеими своими клюшками на

купчин, наступавших на царя.

– Умолкните вы, бесноватые! – перекричал он всю эту орду, задев даже кое-кого тяжелою

клюшкою своею по брюху. – Великий государь, – обратился он снова к Димитрию, который

стоял теперь неподвижно, вцепившись пальцами в сабельную рукоять, теребя другою рукою

золотую кисть тесмяка, кусая до крови свои бритые пухлые губы. – Великий государь, –

повторил Акилла, потрясши в воздухе поднятою вверх клюкою.