Беруны. Из Гощи гость

в дружные удары десятков молотков, чтобы затем рассыпаться врозь мелким, дробным

горохом... И вдруг встрепенулась, соскочила с кровати, подбежала к резному шкафу; не

глянула ни на псов гончих, вившихся по створкам, ни на ловчих птиц, распластавшихся по

углам, а принялась сразу выбрасывать из шкафа развешанную там рухлядь. Набросала

шубок, шапок, одежды всякой целую груду, но выбрала только тесьму, чем повязать сорочку

на себе, да коричневый плат из траурных одежд, в которые облеклась после смерти отца. И,

тихо ступая босыми ногами, вышла из комнаты своей в передний покой.

Здесь не было ни души. Пусто было и на лестнице, по которой стала спускаться Аксенья,

босая, в красной сорочке, едва видневшейся из-под большого коричневого плата. И по

переходам не было никого; только пахло свежей краской, да щепок и стружек попадалось все

больше, и стук молотков становился все ближе.

Аксенья шла крадучись, подняв вверх голову, вглядываясь в круглые стекольчатые

окошки под потолком. Но ей не достать бы было до окошек, да и репейками железными были

забраны они... И, так идя, с головой, вытянутой то кверху, то вперед, она и не заметила, как

ногу занозила и плат оборвала. Присела на полу, чтобы занозку вытащить, но тут услышала

шаги, вскочила и бросилась обратно, но и там голоса. Тогда она юркнула под лестницу и

зажалась в темном углу.

Мимо нее прошла полусотня наемных иноземцев, статных воинов в зеленых плащах, с

серебряными алебардами, обтянутыми бархатом. И вел их высокий светлоусый, должно

быть, веселый человек, улыбавшийся на ходу, напевавший себе что-то в светлый свой ус,

потряхивавший серьгами, которые блестели у него в ушах. Но, поравнявшись с закутком, в

который забилась Аксенья, светлоусый вдруг топнул ногой, гаркнул что-то нечеловечьим

языком, и вся полусотня, поднявши кверху алебарды, выстроилась против Аксеньи, вдоль

затертой глиною, не покрашенной еще стены.

Аксенья замерла под лестницей, застыла, скрючившись, сжав руками до боли свои босые

ноги. Ей уже не видно было из своей норы ни лиц иноземцев, ни бархатных плащей их:

только бесконечный ряд зеленых сапог с медными шпорами по закаблучьям да кожаные

наколенники поверх суконных штанов. Но наискосок – длинный переход, и по переходу

этому шел он, демон рыжий, тот, в чью честь подняли иноземцы кверху алебарды свои.

У Аксеньи закружилась голова, и показалось ей, что вихрем понеслись прямо на нее

сотни, тысячи, тысячи тысяч ног в зеленых сапогах, затоптали ее каблуками, забодали

шпорами, растерли, как жуковицу, и нет уже Аксеньи-царевны, малой птички, перепелки

белой... Закрыты ее глаза, не видно ей рыжеволосого демона, не слышно его слов:

– Здрав будь, Феликс Викентьич!

– Быти здорову желаю вашему царскому величеству.

– Ждешь земляков, Феликс Викентьич?.. С паном Юрием Мнишком их идет тысячи с

две. Попляши и ты на свадьбе моей.

– Радости желаю вашему царскому величеству.

Аксенья и не видела, как пошел прочь рыжеволосый, не слыхала, как брякнули иноземцы

алебардами об пол и нога в ногу стали подниматься вверх по лестнице, под которой

свернулась Аксенья, застыла, онемела, обмерла.

Она пришла в себя не скоро. И, когда провела рукою по лицу, словно паутину с него

снимая, и открыла глаза, весь дворец был полон тревоги. По лестнице над Аксеньиной

головой беспрерывно шаркали ноги; мимо Аксеньи, чуть не задевая ее подолами, каймами,

сапогами, сновали люди, называли ее имя, шептали что-то в смятении и страхе.

– Ушла украдкою...

– Ночным временем...

– Ищите ее...

– Ахти нам!..

– Не сносить голов...

– Ищите...

– Милые, ищите...

– Далече ей не уйти...

– Где-нибудь тут...

– Ищите...

Аксенья еще тесней забилась в свой угол, вдавила себя в междустенье и прожалась

насквозь в какой-то заклеток, где ноги ее нащупали лестницу, уводившую вниз. Ощупью,

медленно, осторожно и бесшумно стала спускаться Аксенья по лестнице этой в сырость и

мрак непросветный. Вот кончилась лестница, обвязала на себе Аксенья потуже плат,

протянула вперед руки и пошла, должно быть, погребом каким-то либо ходом подземным,

пошла босыми ногами по влажной земле, пошла прихрамывая, припадая на ногу, в которой

сидела так и не вынутая занозка. Аксенья падала несколько раз, оступаясь по склизким

бугоркам, обдирала себе руки на невидимых поворотах, терлась то одним плечом, то другим

о покрытый плесенью кирпич. И капля, то одна, то другая, холодная и жирная, падала откуда-

то на выбившиеся из-под плата волосы Аксеньи, на ее протянутые руки, на лицо ее, поднятое

кверху. Она ни о чем не думала, ни о чем в эту минуту не жалела, не желала ничего. Только в

одном стремлении, ни о чем дальше не размышляя, напряглась она вся, словно тугою

тетивой. «Уйди... уйди... уйди-и-и!» – как бы гудела здесь тишина, и кровь в висках Аксеньи

стучала ответно: «Уйду, уйду, уйду. .»

– Уйду... – шептала Аксенья, уходя все дальше от лестницы, по которой спустилась в это

подземелье. – Уйду, – твердила она, улавливая сквозь звон в ушах словно журчание воды. –

Уйду, уйду. . – не переставала она повторять, даже когда заметила, что черная темень стала

голубеть, растворяясь все больше в невидимом источнике света.

Так дошла она до второй лестницы, по которой поднялась в четырехугольную башню,

всю пронизанную белым днем, небом голубым, солнцем весенним, – они рвались сюда

сверху в оконные проемы по всем четырем стенам.

Аксенья взошла в башню, отдышалась там немного и почувствовала сильную боль ниже

правой лодыжки. Тогда она опустилась на пол и принялась искать занозину в босой своей

ступне, покрытой грязью и кровью.

XIII. В БАШНЕ

Колючий шип засел глубоко, и Аксенья, пока справилась с ним, провозилась немало. Она

попыталась подуть на больное место, на ранку, из которой сочилась кровь, потом поплевала

себе на пальцы и смазала ранку слюной. И уже после этого стала осматриваться в башне, где

раньше того не бывала никогда. В Московском Кремле их было несколько, таких башен

четырехугольных, не только по стенам, а и так, посреди дворов. Стоят одиноко на глухих

затворах, поставлены неведомо кем, для чего.

Башня, в которую пришла Аксенья, была высока; железными брусьями были скреплены

по ярусам ее беленые кирпичные стены; по косым подоконникам вверху были налеплены

птичьи гнезда в великом числе. А ворота, обитые железом, стояли заперты изнутри на

огромный засов, в который вколочен был, должно быть, дубовый колок. Аксенья подошла к

воротам, приложила ухо к ржавому железу, но не услышала ничего. Только будто визг

щенячий почудился ей на мгновение, но и тот сразу потонул в свиристении ласточек, которые

носились по башне, влетая в одно окошко и вылетая другим.

Аксенья попробовала выбить колок из засова, но это можно было, видимо, сделать разве

топором. Колок был величиною с полено и въелся в засов, точно сросся с ним. Аксенья

попробовала еще и еще, но колок и не скрипнул ни разу.

Железная лестница приставная, склепанная из нетолстых прутьев, прислонилась боком к

углу, и Аксенья ухватилась за нее, чтобы взобраться но ней к окошку. Лестница была тяжела,

не по слабым силам, не по белым рукам царевны, хоть уже и сбитым теперь, хоть и

поцарапанным, замаранным паутиной и грязью. Но Аксенья напряглась вся в неимоверном

усилии, покатила лестницу вдоль стены и прислонила ее к высокому выступу над воротами.

И, словно белка, быстро-быстро перебирая по перекладинкам босыми ногами, подобралась

Аксенья к окошку и глянула сквозь него на милый свет, разостлавшийся перед нею пестро и

раздольно.

Она увидела в узком окошке крутой берег, внизу река голубеет, еще многоводная об эту