Беруны. Из Гощи гость

хоромы и здесь, в столовом покое, наскочил на чернеца, стоявшего с серебряным петухом у

окошка и нещадно трясшего и мявшего безответную птицу в тщетной надежде излить из

мудреного сосуда что-то не перестававшее позванивать и переливаться в невидимых его

недрах.

– Ну вот, – повалился на лавку князь Иван, – сбыл гостюшку... Слыхал, Григорий

Богданыч?..

– Чего надо – слыхал, – отозвался Отрепьев, не оставляя возни своей с петухом. – А чего

не надо – и не слыхал, – добавил он, после того как поставил петуха обратно на стол, потеряв

окончательно надежду поживиться чем-нибудь от исчахшей его утробы.

– Пусто? – спросил князь Иван, сдернув с себя тюбетейку и зипун расстегнув.

– Был изобилен весьма, – ответил Григорий, – и вот стал теперь тощ и пуст.

– Скажи там... Эй, Матренка!.. И мне охота испить после дударя того. Во всякую,

говорит, дуду можно... В какую повелят, в ту и дунет. . А я ему еще и помоги... Ах ты, образ

твой блудоносный!

Князь Иван налил себе питья из принесенного Матренкой кувшина и выпил залпом.

– Григорий Богданыч, – молвил он, развалившись на лавке, – Григорий Богданыч...

– Что скажешь, княже мой любимиче? – откликнулся Отрепьев и подсел к новому

кувшину, имевшему вид уже не петуха, а башни с пушкой наверху, изливавшей при

надобности из жерла мед либо иное питье.

– А скажу тебе, Григорий Богданыч, что негоже так. Уже и государю ведомо это.

Бражничаешь ты день в день, по рынкам и кабакам скитаешься, не чуешь, что творишь, с

пьяных очей имя государево треплешь. Не в Диком ты поле; скажу и тебе: пора ныне не та...

– А зачем в Верх не берет и меня государь?.. Хо-хо!.. Великий государь всея Руси...

Государю царю и великому князю... Хо-хо!..

– Потому и не берет, что лихо с тобой. Повседневно ты шумен и пьян... Бражничаешь

неистово... Облако хмельное мутится перед твоими глазами беспрестанно. А государю это не

любо, мерзко ему вино хмельное: сам не пьет вина и пьяниц не жалует.

– Жаловал он меня раньше, – поник головою Григорий, – а теперь уж я и ненадобен ему,

уж я ему и негож. Попов латынских и люторских набрал он себе полное дворище, а чего ж

меня в Верх в богомольцы свои не возьмет? В Верху б я жил смирно да богу б молился

прилежно.

– Ну, и поживи смирно; авось не забудет тебя великий государь, пожалует, в Верх

возьмет... Будешь ты в Верху, как в раю.

– Мне-то в раю и быть, – прищурил глаз Отрепьев. – Кому не можно, а бражникам в рай

можно!.. Помнишь, рассказывал тебе повесть о бражнике, как он попал в рай? Не пускали его

апостолы: бражник, дескать, ты; а он их у райских пределов изобличил и других тоже на

чистую воду вывел, ну и полез в райские кущи.

– Полез?.. Как это он?.. Ты в ту пору не досказал мне...

– Не досказал – доскажу, – ухмыльнулся дьякон. – Поведаю тебе... Хо-хо!.. Поведаю... А

ты кушай и слушай.

И черноризец, довольный, что о другом пошла у них с князем Иваном речь, сразу же

начал, промочив только горло добрым глотком из стакана своего:

– Апостолы те, вспомни, разбежались от бражника по кущам в великом ужасе – правда

глаза колет, – и сидят они по кущам, как бы блаженствуют. А бражник все толчется,

надрывается, горлопан... И слышит из-за тына словно гусли и тимпан1:

«Аллилуйя, аллилуйя, отец и сын!.. Кто ты, толкущийся в райский тын?»

«Я есмь бражник, и в рай мне охота. А ты кто такой? Поешь аллилуйю: «Свят, свят,

свят...» Но кто же ты, поющий у райских врат?»

1 Древний музыкальный ударный инструмент, род литавр.

И бражнику из-за тына в гусли бренчит:

«Я есмь псалмопевец, царь Давид. Ты же – бражник, пьяный человек, а бражникам сюда

не можно ныне и вовек».

«Поешь ты не гладко, – сказал ему бражник. – Ну-ка молви, псалмопевец: взял ты кровь

невинных на душу свою?.. Почему ж мне в рай не можно, коли сам ты в раю? И как это вы в

рай попали, грешники, убойцы!..»

Побежал и царь Давид от бражника-распойцы. Тимпан потерял, гусли изодрал, в кущу

залез, сидит «святой» псалмопевец Давид. А бражник все толчется, не унимается, заплутай,

ибо время приспело и бражнику в рай. И слышит из-за тына – кричат ему тотчас:

«Кто там толкается? Невежа, вертопляс!»

«Я есмь бражник; а ты кто таков?»

И слышит из-за тына – другой пустослов; вопит на всю округу, кричит во всю мочь:

«Я Никола-угодник, ты же поди прочь!»

«Га!.. И ты тут!.. – вскричал тогда бражник шумно весьма. – На соборе вселенском я ли

Ария убил? Кто Ария убил?.. Ну-ка молви, угодник святой!..»

И отбежал Никола в кущи к апостолам тем. Сидит угодник молчит, как бы блаженствует

в куще. А бражник и пуще в рай толкается, не унимается.

«Почему, – кричит, – не пускают?.. Душа моя жаждала вина, и пил я до дна. А теперь в

рай мне охота, только о том и забота – в кущу зеленую, под ветвь благовонную. Хотя я

распойца, да не смертный убойца».

И стучится бражник и толчется, криком своим молебны заглушает... Всполошилось в раю

священство:

«Не стало нам в кущах блаженства...»

«Не слышно «Аллилуйи», ни «Хвалите»...»

«Да киньте ж ему ключи те!..»

«Вынь да подай!..»

«Пустите его в рай!..»

Повылезли из кущей угодники божьи, а бражник из-за тына вопиет им все то же:

«Я не убойца, я есмь распойца... Святой Николай, пусти же меня в рай!»

И сказал тут Иоанн Богослов:

«Душа его жаждала вина. Ныне жаждет душа его покойцу. Пустимте, братия, в рай и

распойцу. Переспит под кущами, протрезвится, захочет напиться, ан вина-то и нет, нету вина

– тем душа его и спасена. А пойдет отсюда в адову державу и пустит там о нас недобрую

славу. Не было б заботы – откройте ему вороты».

И открыли ему ворота, и вошел бражник в рай и сел под кущи на лучшем месте. По сей

день там сидит, блаженствует.

– Всё?.. – спросил князь Иван, когда Отрепьев умолк.

– Всё, – ответил чернец, опять пробираясь к лежанке.

– Ох, Григорий, – погрозил ему пальцем князь Иван. – Отче Григорий!..

Не молвив ничего больше, князь Иван поднялся с лавки и пошел к себе.

VIII. КОЖЕМЯКИ

На Пожаре подле скамей и палаток стала выбиваться трава в непрохожих местах; цвел

мох по изветшавшим кровелькам съестных избушек; над пестрыми куполами в поднебесной

высоте медленно кружил сарыч.

Из Никольских ворот против Земского приказа вышли двое в суконных однорядках и с

саблями на кованых тесмяках. Было тихо на площади, и даже на Земском дворе1 умолкли

вопли истязуемых и гиканье палачей.

Отобедала Москва и теперь отдыхала от торгов, сутяги и государевых дел. Только из нор

каких-то под лавками торговцев вырывался по временам стук молотка либо визг пилы.

1 В ведении Земского двора (Земского приказа) находились главным образом всякие полицейские дела: по

борьбе с преступным миром и пожарами, по охране общественной тишины и спокойствия и пр. Учреждение это

было расположено на месте нынешнего Государственного Исторического музея.

Из сторожки у земских ворот высунулась простоволосая баба и, завидя людей,

опоясанных саблями, юркнула обратно в сени. А растянувшийся на пороге воротный сторож,

тот и вовсе чуть со ступенек не скатился, когда глянул на однорядку, шедшую впереди по

измочаленным бревнам. Мужик вскочил на ноги, содрал с себя колпак и бухнул на колени,

раскачиваясь в поклонах промелькнувшим однорядкам вслед. А те, миновавши Земский

двор, взяли напрямик к Китай-городу. Но шедший впереди остановился, поднял вверх голову

и загляделся на дикую птицу, парившую в глубокой лазури.

– На каленую стрелу его взять, пал бы камнем на сырую землю!

– Стрелой, государь, его не добыть. Из мушкета пальнуть, авось был бы сарыч твой.

– Кликнуть ли нам стрельца с мушкетом?.. Не так... Летай себе, сарычок. Для чего