Беруны. Из Гощи гость

И словно эхо передразнило Акиллу.

– Великий государь, – раздалось в толпе так, как если бы мерзкий скоморох затеял там

игру. – Великий государь! Хо-хо!.. Финик цветущий!.. Хо!.. Несокрушимый алмаз!..

И, продравшись сквозь толпу, перед Димитрием стал пьяный монах в изодранной

манатье, весь в паутине и прахе.

X. ПРОПАЩИЙ МОНАХ

Измятый и замызганный, стоял он перед Димитрием – живое напоминание о годах бед и

позора, кочевий и бездомности, бессилия и нищеты. По монастырькам и пустынькам глохла

горькая юность будущего царя, «непобедимого цесаря», как величал себя теперь Димитрий в

грамотах, императора Omnium Russorum1. Протухшие трапезные палаты с мышами и

тараканами и монастырские кельи, прокисшие от старческой вони, были его академией;

источенные червем и закапанные воском рукописи, полные суеверия, заменяли ему

великолепные страницы Квинтилиана; беспутные монахи, такие же, как и этот стоявший

перед ним Отрепьев, были его учителями и воспитателями. И навсегда, казалось, уже

развеянная угрюмость набежала теперь опять на лицо Димитрия, замершего со стиснутою в

одной руке сабельною рукоятью и с намотанной на другую руку кистью тесмяка. А пьяный

Отрепьев скоморошествовал, кудахтал курицей, пел петухом, размахивал полою манатьи.

– Киш-киш от порога, изыдите, бесы! Зачем квохчете перед лицом великого государя?

Вот я вас!.. Кукаре-ку-у-у!.. – И Григорий стал забрасывать комьями земли стоявших кругом

плотною стеною людей.

– Юродивый христа-ради! – ахнул сухопарый мужик с мотавшейся на длинной шее

головой. – Изникли они было на Москве, а теперь, гляди, опять...

– «Гляди», козья твоя борода! – перебил его другой. – А чего «гляди»? Человек пьян,

вина напился и стал юродив. И ты на кабаке хвати меду хмельного, сам станешь таков.

– Григорий, – молвил тихо Димитрий сквозь стиснутые зубы.

– Чего, батюшка-царь?.. – спохватился монах, но, окинув взглядом толпу, добавил: – Я

есмь Григорий, нарицаемый Отрепьев. Эх!.. – хлопнул он себя по лбу растопыренной

пятерней. – Глупый ты попенцо, стриженое гуменцо...2

– Григорий, – повторил Димитрий так же тихо, так же не двинувшись с места. – Ступай

прочь отсюда, с глаз моих долой!

– Пойду, батюшка, пойду, – заторопился Отрепьев. – Пойду гоним, – всхлипнул он,

доставая из-за голенища фляжку, – пойду прогоним, пойду озлоблен и расхищен. В

ярославских пределах... на Железном Борку... в келейке моей... ночью... говаривал ты мне...

– Григорий! – крикнул исступленно Димитрий и выхватил саблю из ножен.

– Ой-ой!.. Нет-нет!.. – стал отмахиваться руками Отрепьев. – Ой, нетуньки и не было

того николи: ни ночи, ни келейки, ни слов твоих во келейке... Ой!.. – И Отрепьев пал наземь

под сабельными ударами, которые стал плашмя наносить ему Димитрий, не отличая лица от

спины.

– Прочь отсюда с глаз моих, собака, демон, нетопырь!.. – кричал Димитрий, не помня

себя, размахивая обнаженною саблею над свернувшейся на земле черно-коричневою грудой.

– В тюрьму тебя вкину, в ссылку поедешь к ярославским пределам, не будет тебя в Москве!..

1 Всея Руси (лат.).

2 Темя, выстригаемое у монахов при поступлении их в монастырь.

И Димитрий вдруг изнемог, опустил саблю и глянул беспомощно на отшатнувшуюся в

ужасе толпу. Князь Иван бросился к нему, взял у него из ослабевших рук саблю, вложил ее в

ножны и повел его обратно по торговым рядам к Пожару, к башне кремлевской, где, вздетый

на спицу, поник золочеными крыльями двуглавый орел.

Когда Отрепьев открыл глаза, то не увидел уже над собой ни молнией сверкавшего

булата, ни землисто-серого лица Димитрия. Но вокруг черноризца кишмя кишели люди да

разворачивался все сильней их нестройный гомон. И дьякон, подобрав валявшуюся подле

фляжку, встал на ноги, перекрестился и с зажатой в руке фляжкой возгласил:

– Глухие, потешно слушайте; безногие, вскочите; безрукие, взыграйте в гусли. Слава

дающим нам вино на веселие, и мед во сладость гортани нашей, и пиво – беседа наша

добрая. Слава тебе, боже, слава тебе!..

И он стал ковырять перстом в горле своей фляжки, где крепко засела вколоченная туда

затычка.

– Шел бы ты, батька, к себе на подворье, – сунулась к Отрепьеву козья борода на гусиной

шее. – Не по-христиански учинился ты безумен... Не миновать тебе плетей... Того и гляди, на

тиунов1 нарвешься.

– Пш... киш!.. – отмахнулся от него Отрепьев. – Суешься, бука, наперед аза...2 Киш

пошел!..

И, справившись с затычкой, Отрепьев, как к материнской груди, присосался к своей

фляжке.

Он вконец опьянел, черный дьякон, пропащий монах, потерянная душа. И с фляжкою в

руке, с бородою, мокрой от залившего ее хмельного напитка, стал он притопывать,

приплясывать, припевать:

На поповском лугу – их! вох!

Потерял я дуду – их! вох!

То не дудка была – их! вох!

Веселуха была – их! вох!

Столпившиеся около Отрепьева купчины стали хлопать в ладоши, подзадоривая

расходившегося черноризца:

Заплетися, плетень, заплетися...

– Ай батька!.. – только и слышно было со всех сторон. – Ай веселый!.. Ах ты, раздуй тебя

горой!

– Батька! – толкнул Отрепьева краснорожий молодчик, подпоясанный полотенцем. – А

про что там говаривалось ночью, во келейке... на Железном Борку?.. Не рассказал ты... Что

там ночью, батька?..

Отрепьев осклабился, обвел мутными глазами окружившую его толпу и молвил:

– А ночью во келейке... чшшш!.. – И он прищелкнул языком лукаво.

– Ну, что там ночью, во келейке?.. – продолжал допытываться краснорожий.

– А ночью во келейке... на Железном Борку... царь ваш... говаривал мне... – стал лепетать

Отрепьев, но вдруг покачнулся от страшного удара, который нанес ему кто-то сзади орясиной

либо клюкой.

Обернувшись, Отрепьев узнал Акиллу в стариковатом человеке, у которого глаза горели,

как у волка, из-под сивых бровей. Отрепьев хотел ему молвить что-то, но Акилла, точно

ломом, ударил его в грудь зажатой в руках клюкою, и чернец, выронив фляжку, упал на руки

стоявшим позади него людям. Но и те толкнули его прочь, и Отрепьев отлетел в другую

сторону, где тоже десяток рук боднул его в свой черед куда попало. И черноризец стал

кубарем перекатываться от одной живой стенки к другой, стеная, вопя и размахивая руками.

– Ой, лихо мое!.. Ой, смертушка мне!.. Ой, ангелы-архангелы, святители-угодники!..

У Отрепьева гудела голова, земля гудела у него под ногами, справа, слева, со всех сторон

грохотали у него над ухом сундучники, распотешившиеся во всю свою волю, вошедшие в

самый раж.

1 Тиун – управитель либо надзиратель, имевший право судить и наказывать.

2 Аз – старинное название буквы «а», буки (бука) – буква «б».

– Ну, наддай!.. Ну, потяни!.. Эх, развернись!.. Ну!.. Ну!.. Да ну!.. Эх!.. Эх!.. – только и

стонало, и крякало, и молотило кругом чернеца, который взлетал, как петух, от толчков, от

шлепков, от пинков.

Торговые и впрямь затолкали бы дьякона до смерти, если б не наткнулся он на стоявшего

в стороне сухопарого мужика, который дернул козьей бородой и вяло как-то отпихнул

костлявыми своими руками Отрепьева от себя. Монах не долетел до противоположной

стороны, а, споткнувшись, растянулся на земле, закрыл глаза и провозгласил:

– Кончаюсь, братия. Без исповеди святой и покаяния отхожу к господу богу. «Ныне

отпущаеши раба твоего...»

И Отрепьев умолк, недвижимый и бездыханный.

Стало тихо вокруг. Опомнились разбушевавшиеся купчины. Всплеснула руками

женщина в толпе и заголосила протяжно:

– Ой, и преставился ты, батюшка, не христианским обычаем... Ой, и замучили тебя

злодеи-вороги...

Вмиг опустела вся улица перед сундучным рядом. Забились перепуганные купчины в