Беруны. Из Гощи гость

молитвой, а каплуном со свеклой, рисовой кутьей с изюмом и водкой на корице. И,

забравшись под пуховое одеяло на лебяжью свою перину, потягивался отец Деций и

улыбался в полумраке опочивальни и даже чуть подхихикивал в подушку. Потому что голова

у него прошла, и московские вести, ловко пересланные шпионом-иезуитом, были все же

благоприятны, и святки начались, как обычно в «богохранимом» католическом городе

Кракове: кострами и гульбищем на площади и яркой звездою в небе.

VI. НОВИНЫ

На святках же вернулся в Москву князь Семен Иванович Шаховской-Харя с княгинею

своею, с обозом пожитков и челядинцев. Князь бил челом государю-царю, получил от него

поместья и жалованье денежное, но оставлен был по-прежнему в стольниках1 и в Верх2 не

был больше зван. Закручинился князь, дома сидя, новых милостей дожидаясь, был желтым с

лица – стал зеленый весь; сидел сиднем и не выдержал: поехал по боярам, кто повыше

породою и летами древнее.

У Василия Ивановича Шуйского, в низких, темных и прокопченных хоромах, вонявших

овчиною и прелою ветошью, князь Семен пробыл с полдня. Василий Иванович непрестанно

вздыхал, потом плакал злыми слезами об окончательном разорении и близкой гибели всех

родов боярских от злого антихриста и от лютеран и латынцев. Князь Семен тоже вздыхал и

сокрушался, хотя Василий Иванович говорил вообще, не упоминая Димитрия, которого как

раз и разумел под тем, кого называл антихристом и плотоядным медведем. Со смутою на

сердце воротился князь Семен к своему двору, а на другой день послал звать к себе на пир

Ивана Хворостинина, племянника своего троюродного.

– Жду его сегодня ж блинов ести. Так и молви... – напутствовал Семен Иванович

посланца своего, стремянного Лаврашку. – Немешкотно ехал бы князь Иван. Я его жду.

В покое, обитом алым сукном, уставленном по шкафчикам и полкам серебряными

блюдами и кувшинами золочеными, стал поджидать князь Семен гостя, которого помнил еще

совсем безусым. А теперь гляди, как высоко превознесся он, этот мальчишка-голоус, при

новом государе! Из дворян да в окольничие сразу скочил. А и в окольничих не засиделся

голоус – в крайчие3 уже объявлен, и поместья ему и вотчины... Мудро, мудро!..

Князь Семен похаживал из угла в угол, собирая раздумчиво в горсть свою бороду и вновь

ее распуская, похмыкивая носом и бормоча себе под нос одно и то же:

– Мудро, мудро! Сколь мудро! Из дворян да в окольничие... Был окольничий – стал

крайчий... Мудро!..

Но, заслышав стук в ворота, он торопливо расправил на себе шубу, сел на лавку,

расставил ноги и пальцы в перстнях растопырил, чтобы так встретить гостя. Еще к Андрею

Ивановичу покойному выходил князь Семен на крыльцо, а этот... голоус – только и чести, что

крайчий.

Стукнула дверь в сенях, зашабаршили ноги по соломе, идет к князю Семену в покой не

мальчишка-голоус, – борода – лопата заиндевелая – надвигается из сеней в покой на князя

Семена. Припадает борода на ходу, останавливается борода у притолоки, и молвит борода

голосом стремянного Лаврашки:

– Кланялся тебе князь Иван Андреевич и благодарствовать велел.

– А где же сам князь Иван Андреевич? Зачем не едет до сих пор?

– Сказал – не приедет... У царя, слышишь, нынче королевские люди посольство правят,

1 Стольник – старинное придворное звание. Стольники на парадных обедах прислуживали за царским столом.

2 Во дворец.

3 Крайчий – старинное придворное звание, дававшееся особо приближенным к царю лицам. На парадных

обедах крайчий прислужив вал самому царю.

так он к царю.

– Гм... так-так... Ступай!.. Ну, ступай!.. Постой!.. Королевские, говоришь?..

– Королевские.

– Так-так... Королевские... Мудро, мудро!.. Сколь мудро! Ну, ступай, Лаврашка, поди,

куда надобно тебе!.. Королевские!.. Ну-ну!..

И князь Семен снова двинулся по палате бороду свою мять и носом хмыкать.

Князь Иван не приехал и на другой день и на третий. Не приехал и к себе звать не

присылал. Семен Иванович еще выждал и уже без счетов сам наконец собрался к князю

Ивану. В ростепель великим постом, в грязевище по брюхо, захлюпал князя Семена конь с

Лубянки на Чертолье и внес князя Шаховского-Харю в хворостининский двор, знакомый с

давней поры. Но хозяин, как уехал на рассвете, так домой еще и не возвращался.

– Ты, боярина, подожди его в хоромах в княженецких, – посоветовал Семену Ивановичу

распухший чернец в коричневой манатейке, выглянувший из надворной избушки. – Надо

быть, скоро воротится Иван Андреевич... Ибо время приспело сему. . Час сему пришел... Хо-

хо!..

Чернец усмехнулся – должно быть, собственному своему красноречию – и поплелся

неведомо чего ради вместе с Семеном Ивановичем в хоромы. Оба они поднялись по

лестнице, прошли сенями и переходом теплым в столовую и наследили всюду немилосердно.

Первым стал натаптывать в комнатах Семен Иванович. За ним печатал раскосо сапожищами

своими чернец. И уж за чернецом вслед ползла на коленях Матренка с ведерком и тряпкою;

тяжело отдуваясь, растирала Матренка грязь по дубовым брускам, настланным на полу.

Семен Иванович опустился на лавку, на место, на котором сиживал и при старом князе

Андрее Ивановиче. И вспомнил князь Семен черемуховый мед в серебряном петухе и речи,

которые вели они за медом тем. «Кошкины дети пошли ноне в ход, – жаловался тогда старик.

– Кобыльи родичи, литвяки да татаровя»... «Ан и Годуновых - татаровей ноне не стало, –

подумал князь Семен: – все перемучены да в ссылку разосланы. Новаков же, выскочек всяких

и теперь не оберешься. Еще и поболе того расплодилось их: Басманов, польских людей

орда... Всюду новины. Даже тут, в палате хворостининской, и то новины».

Что-то и впрямь не видывал князь Семен в прежнее время у князей Хворостининых

мужиков голых, подобных идолам языческим. А вот и стоят теперь двое на шкафу, часы

серебряные на загорбках держат. И у дверей тоже вот...

Князь Семен подошел к двери, глянул в незавешенное, вопреки тогдашнему обычаю,

зеркало и рассмотрел в нем образ довольно поносный: мятая борода на зеленом лице и в

рябинках шишкою нос. «Ох-хо, – вздохнул он. – Новины, всё новины...» – повернулся и

увидел того же припухшего чернеца в манатейке, устроившегося на скамье в углу.

– Новины, батя, – ткнул князь Семен в серебряных «идолов», державших на загорбке

часы. – Всё новины... Сего не бывало прежде.

Чернец поморщился, словно уксусу отведал.

– Новины, боярин, – подтвердил он.

– Уж иконы святые и то стали писать по-новому, по римскому образцу. Называется

богородица, а видом как есть пошлая девка: руками машет, словно пляшет. Поисшаталась

старина, батя. Ты как скажешь?

– Поисшаталась, боярин, – согласился чернец. – Остались от старины той ноги да роги, а

тулово черт взял.

– Истинно так, батя, – продолжал Семен Иванович. – Ноги да роги... Истинно так. Вот

ноне и у нас, с царя Бориса повелось: уже стали люди бороды себе подстригать...

– Ус подкусывают!.. – воскликнул чернец.

– Все это от чужеземцев, батя, – объяснил Семен Иванович. – От мерзкого обычая их.

– Так, боярин, – подтвердил и это чернец. – Так.

Семен Иванович присел на скамейку, стоявшую подле, собрал в горсть бороду свою,

распустил ее и завздыхал опять о поисшатавшейся старине.

– Этого прежде не было и никогда не слыхано этого, – молвил он даже гневно. – Ездил я

намедни к Шуйскому Василию Ивановичу. Поведал мне Шуйский, будто и на Москве ноне

есть такие, что в трубки смотрят на круг небесный. И выискано будто через трубки в небе

святом четыре заблудших звезды.

Чернец и тут хотел от себя добавить и слова Семена Ивановича подтвердить, но в сенях