Разомкнутый круг

– Я согласна! Уеду! А вы убирайтесь… Какая же я дура! – Нервно сжав пальцы, заметалась по комнате.

Лицо ее побледнело и сделалось прекрасным, как у богини.

Или у ведьмы! У молодой, любящей ведьмы.

– Уходите, я прошу вас, – спрятала лицо в ладони и зарыдала. – Это же все несерьезно. Я пошутила… вы вовсе мне не нужны, – всхлипывала она, – и никто не нужен… никто! Уходите!

– Это я вас обидел, сударыня? – подошел он к ней и, убрав со лба черную прядь, ласково-ласково, нежно-нежно поцеловал в мокрый от слез глаз, затем в другой.

– Я ненавижу вас… Ненавижу… – обхватила руками его шею и прижалась лицом к груди, продолжая вздрагивать от рыданий.

Максим осторожно гладил ее голову, плечи и напряженную спину.

– Как я вас ненавижу… – услышал он шепот, в интонации которого подразумевалось: «Как я вас люблю…»

Она крепче обхватила его, постепенно успокаиваясь и прижимаясь к нему всем телом. Он почувствовал тепло ее ног и упругую нежность груди. Исходящий от нее запах кружил голову и мутил сознание.

Он легко поднял ее на руки, удивляясь про себя, как мог столько времени не замечать эту женщину, не думать о ней и быть от нее вдалеке. Осторожно положив ее поперек кровати, он не стал тратить время на расстегивание многочисленных крючочков и пуговиц, а одним страстным движением разорвал платье, обнажив грудь.

На секунду он замер в восхищении, а затем медленно склонился и благоговейно, словно к иконе, приложился губами к божественной плоти. Она чуть слышно вздохнула и закрыла глаза, отдавая себя во власть его губ и рук.

Приподнявшись, он разорвал платье на две половины и увидел всю ее…Прекраснее в своей жизни он ничего не видел.

Она раскрыла глаза и, захлебываясь воздухом и дрожа телом, произнесла:

– Ненавижу!..– затем притянула к себе, впиваясь в его губы и сдергивая колет и рубаху.

Быстрыми движениями он помог ей, и губы его принялись исследовать ее тело. Сначала она отвечала как бы нехотя, но постепенно ласки ее становились все жарче и жарче, и вскоре она пылала, словно огонь передал ей силу своего пламени. Она не трепетала от страсти, она была самой страстью! И Максим сгорал в ее пламени… возрождался… и снова сгорал!

– Сегодня мы вместе уедем в Вильну, – сообщила лежащему в кровати Рубанову пани Тышкевич.

Сама она, накинув халат на голое тело, сидела перед зеркалом и колдовала над своим лицом, время от времени любуясь крепким телом мужчины.

– Кто меня отпустит, сударыня? – лениво потягивался, откинув одеяло, Максим.

Увидев его отражение в зеркале, пани Тышкевич привстала, уже собираясь броситься к нему, но благоразумие одержало верх – солнце давно в зените, а у нее есть кое-какие дела.

– Да сколько уже времени? – заволновался Максим, вспомнив, что он офицер и ему пора на службу.

– Не волнуйтесь, пан поручик! – засмеялась женщина, повернувшись к нему. – Главным условием моего отъезда станет ваш недельный отпуск… Кто-то же должен помочь мне обустроиться?..

Неожиданно для себя Максим почувствовал какое-то внутреннее волнение и недовольство. Резко поднявшись с постели и повернувшись к ней спиной, он стал одеваться.

Почувствовав его настроение, пани Тышкевич замолчала и, отложив пушистый заячий хвостик, которым пудрила нос, повернулась к Рубанову. Заметив, что ноги ее оголились, прикрыла их халатом. Затем, чуть подумав, сбросила халат и, не стесняясь, начала надевать приготовленное платье.

– Что бы вы обо мне ни думали, я люблю вас… Я… – польская графиня, первый раз в жизни говорю это… И говорю русскому! Да знаете ли вы, сударь, как я ненавижу русских?!. – застегивая пуговки и крючочки, произнесла она.

– Позвольте поинтересоваться – за что? – одевшись, спросил Рубанов.

– Да за все! – шагнула к нему пани Тышкевич, и глаза ее зажглись яростью. – За то, что издеваются над Польшей! За то, что чувствуют себя здесь хозяевами! За то, что богаты! Да просто за то, что русские…

– Ваши мужчины, пани, разучились сражаться, а умеют лишь болтать языком и кичиться своим родом и предками…

– Наши мужчины, – чуть не вцепилась ногтями в лицо Рубанову полячка, – ласковы, нежны, романтичны… и, в отличие от русских, – образованны и умны! – кричала она в полный голос, и Максим залюбовался графиней – так прекрасна была она в гневе.

– Конечно! Мы для вас северные варвары, а полячишки величают себя северными французами и ждут не дождутся Наполеона… Что же у ваших образованных панов не хватает ума и смелости завоевать свободу самим… своими саблями? – поддразнил он ее.

– Русский медве-е-дь! – бросилась она на него, колотя в грудь кулачками, и свалила на постель. – Я сейчас разорву тебя…

Максим чувствовал каждый дюйм ее яростного тела, навалившегося на него: ее груди, трущиеся об его грудь, ее ноги, скользящие по его ногам.

– Только не рвите платье!.. – вскрикнула она, но было поздно.

Мощное желание охватило поручика, придав силу рукам и вскружив голову.

– Сударыня! Вы были прекрасны и восхитительны! – после бурных объятий уже спокойно поцеловал ее в щеку.

– Русский медведь! – беззлобно произнесла она, целуя его в губы. – Скоро вы оставите меня без гардероба.

– В Вильне я куплю вам десять платьев, – пообещал он.

Пани Тышкевич засмеялась и чмокнула его на этот раз в нос.

«Не поймешь, чего больше любят женщины – мужчину или его подарки?» – задумчиво нахмурившись, стал прилаживать оторванную на рубашке пуговицу.

«Он согласен ехать со мной!..» – ликовала графиня.

Ради спасения полка Арсеньев согласился выделить поручику Рубанову недельный отпуск. К тому же пани Тышкевич категорически отказалась от любой материальной помощи, заявив, что в Вильне ей принадлежит небольшой двухэтажный домик, а в деньгах она не нуждается. «Лжет! – сделал для себя вывод Михаил Андреевич. – Нуждается… И еще как! – Но ему понравилась запоздалая гордость польской аристократки. – Не надо так было с ней! – корил себя полковник. – Унизили женщину…»

Весть, что пани Тышкевич уезжает, мигом облетела оба полка, и провожать ее вышли все офицеры гвардии.

С милой небрежностью и показным равнодушием прошла она сквозь строй отдающих честь офицеров и решила напоследок устроить спектакль. Садясь в карету, грациозно и томно выгибая спину, высоко подняла двумя пальчиками платье, выставив на обозрение туфельку и часть ноги в чулке. Дружный вздох восхищения зазвучал аплодисментами.

Максим, сидя верхом, усмехнулся, наблюдая за происходящим. Устроившись в коляске, графиня, склонив очаровательную головку набок, пленительно улыбнулась и послала воздушный поцелуй окружившим ее военным.

Это было выше их сил. Не зная, как высказать даме свое обожание, очумевшие от горя и ее вида гвардейцы выпрягли лошадей и, схватившись за оглобли, сами повезли коляску, постоянно меняясь и почитая за честь оказать ей эту услугу. Стоявшие в стороне Арсеньев и Левенвольде хмурились и думали об одном и том же:

«Что будет, ежели император узнает, что лучшие фамилии России впряглись вместо лошадей и везли польскую графиню. Скандал!..

Слава Богу она уезжает…» – одновременно перекрестились они и, глянув друг на друга, рассмеялись.

Когда наконец вместо офицеров, как и положено, впрягли лошадей и графиня осталась наедине с Рубановым, она устало откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, загораживаясь от солнца зонтиком.

Максим ехал верхом рядом с экипажем.

– Вы, пани, величайшая актриса!

– Актриса устраивает представление за деньги, а я за удовольствие… Мне нравится унижать всех этих высокомерных русских аристократов, гордящихся голубой кровью… К вашему сведению, поручик, любовница русского государя Мария Антоновна Нарышкина по рождению полячка. И, мстя за поруганную честь своей родины, она изменяет вашему императору направо и налево… Все говорят… Лишь он один не догадывается, – язвила графиня. – Садитесь в коляску, – пригласила Рубанова.

– Мерси! Мне и здесь неплохо, – обиделся за державу поручик.