Разомкнутый круг

– Какую-то фамилию назвал, – ответил Максим, – Пепшев, кажется.

– А-а-а! Помню, – хлопнул князь дверью.

Его вчерашний знакомец прибыл в трактир гораздо раньше.

– Господин Пепшев, – обрадованно протянул ему руку поручик.

– Господин Обезьянский, – с достоинством пожал ее поляк.

Шмули, как один, повалились по лавкам.

– Никакого уважения к достойным людям у этих жидов, – заметил князь и поправил нового друга.

Познакомившись по-новому, день они провели по-старому.

Дисциплина в полку от безделья катастрофически падала, а это сказывалось и на внешнем виде. Офицеры брились в неделю раз, носили мятую форму и грязные сапоги. Слава Богу, пока еще умывались.

На замечания командира полка реагировали слабо, а гауптвахты поблизости построить не успели. Да весь полк и не посадишь.

Арсеньев ломал голову над тем, как хотя бы улучшить внешний вид, не говоря уж про дисциплину. «С утра до вечера пьют и в карты дуются, – горевал полковник, – что делать, ума не приложу… а ну-ка Константин Павлович визит нанесет?.. А мои, того и гляди, полковое знамя пропьют или кавалергардам в карты проиграют, – несколько утрировал он ситуацию. – Господи! Помоги мне…» – От нервного своего состояния и находящей временами волны зловредности прошение об отпуске, поданное в апреле Рубановым и Оболенским, не подписал, и расстроенные поручики продолжали заниматься прежними своими увлечениями: Рубанов читал, а Оболенский с новым другом пили за святых великомучеников в трактире Шмуля.

Благо с каждым днем добираться до него становилось все легче и легче. Грязь подсыхала, и к стоявшему на окраине трактиру вела не какая-то там тропинка, а хорошо утрамбованный тракт, которому позавидовали бы даже в Баварии.

Деятельный Шмуль на вырученные деньги возводил в соседнем селе, где стояли биваком кавалергарды, еще один кабак.

Слезные молитвы Арсеньева тронули сердце Всевышнего, и он подписал рескрипт о поддержке командира полка и посрамлении нарушителей формы одежды.

В апреле, вместе с весенним теплом, в приткнувшийся за селом полуразвалившийся замок прибыла красавица полячка с немногочисленной прислугой. Первыми ее увидели Оболенский с Ршигуршиком, которые сидели в трактире с раннего утра и синхронно поднимали стаканы за мучеников Савву Стратилата и Евсевия, а также за преподобных Савву Печерского и Алексия затворника Печерского.

И Шмули, и Вагуршик Ршигуршик благодаря мессионерской деятельности князя стали склоняться к православию.

Именно в тот момент, когда поминали затворника, Оболенский и заметил открытую бричку с прекрасной женщиной.

– Ба! Это что за дама? – произнес он, вглядываясь в мутное окошко. – Давно не встречал в сей глуши столь симпатичных мамзелек… Кроме вашей дочки, конечно, – после небольшой паузы докончил он, обращаясь к Ршигуршику.

Тот нехотя обернулся к окну, всмотрелся, повернулся обратно, выпил за затворника, рыгнул, закусил и произнес:

– Пани Тышкевич из Варшавы. Когда-то эта деревушка принадлежала ее покойному папеньке. Каждый год на лето приезжает сюда. Господин поручик! А не могли мы пропустить какого-нибудь мученика? – с надеждой поинтересовался он.

И услышав, что все сегодняшние мученики закончились, загрустил, проклиная в душе людскую гуманность.

Князь, схватив шляпу, помчался в полк доложить об увиденном.

На Рубанова его сообщение впечатления не произвело, зато остальные офицеры были ужасно заинтригованы.

Особенно Вебер и штаб-ротмистр Гуров. Они-то первыми и посетили полуразрушенное строение с прекрасной незнакомкой.

– Господа! – потрясенно рассказывали потом. – Хозяйка замка – удивительная красавица… А как умна, как держится… Словно королева!

– Ну скорее опишите нам ее, не томите, – просили офицеры.

– Давайте, Гуров. У вас лучше получится, – переложил трудности пересказа на плечи подчиненного Вебер.

– Ну, я не знаю, господа, – замялся тот, – представьте огромные черные очи! Длинные, вьющиеся черные волосы…

– И смуглое гладкое лицо, – вставил Вебер.

– Да-да! – подтвердил штаб-ротмистр. – И приятные свежие губы, и тихий волнующий голос…

– И большие груди! – развеселил офицеров Вебер.

– У нее действительно тонкий стан и божественная грудь, – поддержал начальника штаб-ротмистр.

С этой минуты спокойное время для денщиков осталось лишь в приятных воспоминаниях.

Заборно ругая приехавшую красотку, ночи напролет они чистили ботфорты, палаши, медные налобники касок, пуговицы, кирасы, шпоры.

Полковник поначалу не мог нарадоваться на преобразившийся полк и благодарно крестил лоб. «Даже в Петербурге они так не следили за своей внешностью, ибо там не было столь отчаянной конкуренции», – размышлял Михаил Андреевич. Подумав, что пора подтянуть и дисциплину, полковник Арсеньев издал приказ, обязующий офицеров проводить занятия с вверенными им подразделениями.

Ротмистры адресовали приказ штаб-ротмистрам, те – поручикам и так – до корнетов. А романтичные корнеты ночи напролет проводили у стен замка, пытаясь увидеть несравненную фею…

Утром они сладко спали, оставляя эскадроны на вахмистров. Но конногвардейские вахмистры были не дураки, и среди низших чинов тоже существовала субординация: заботу о подчиненных они переложили на унтеров, и так далее…

Словом, вторым эскадроном командовал капрал Тимохин. Разумеется, всякие занятия он отменил.

Посовещавшись, офицеры полка решили устроить парадный обед и пригласить пани Тышкевич. Обед устроили на свежем воздухе под стенами замка. Поваров выписали из Вильны.

Во время обеда пани Тышкевич огнем своих глаз зажгла сердца всего лейб-гвардии Конного полка. Офицеры по очереди вставали и произносили тосты в ее честь. Лишь один поручик с бледным лицом и тоской в глазах не обращал на нее внимания, чем заинтересовал пани.

Когда после обеда полковник подал ей руку, галантно подсаживая в кабриолет, пани Тышкевич чуть задержалась, поставив одну ногу на перекладину раздвижной лесенки, и, придерживая подол платья рукой, туго натянула его на выпуклом бедре.

Услышав дружный стон офицеров, искусительница с улыбкой обернулась, и взгляд ее встретился с безразличным взглядом бледного поручика, который к тому же отвернулся и зевнул.

«Это вызов! – фыркнула пани Тышкевич, усаживаясь в кабриолет. – Попляшет же у меня этот мальчишка».

Через десять саженей, подъехав к замку, пани Тышкевич выбирала из леса рук, жаждущих оказать ей помощь, руку поручика, но он не удосужился пробежать этого расстояния и невозмутимо сидел за столом. Нахмурившись, она вышла из кабриолета, приняв услуги Вебера, и, не улыбнувшись на прощание, вошла в ворота замка, соблазнительно покачивая при этом бедрами.

Проводив даму взглядом, офицеры завистливо уставились на немца.

«Теперь месяц руки мыть не будет», – подумал Максим, направляясь домой. Именно он и был тем поручиком, который расстроил красавицу полячку. После парадного обеда офицеры лейб-гвардии Конного полка по очереди ездили в Вильну и везли оттуда драгоценности и флакончики с духами для пани Тышкевич и ведра с французским одеколоном для себя. Одеколонили даже коней.

Навозом в деревне больше не пахло.

Одурели все поголовно, причем пожилые сильнее: начали умываться молоком и перетягивать талию корсетом.

На подозрительный запах, с ветром доходивший до бивака кавалергардов, приехали их разведчики, и через два дня кавалергардский полк разбил палатки у стен замка.

Встревоженные конногвардейцы раскинули лагерь с противоположной стороны. Чувствуя витающее в воздухе поклонение, пани Тышкевич стала еще очаровательнее в своем декольтированном розовом платье с вуалькой, спускающейся до половины ее прекрасных, томных глаз, из-за которых конногвардейцы всерьез собирались стреляться с кавалергардами.

Полковник Арсеньев уже не радовался подтянутому виду своих офицеров.

«Господи! Ну зачем ты так?» – упрекая Всевышнего, поднимал он к небу глаза и, дабы сохранить гибнущую царскую гвардию, собирался уговаривать пани Тышкевич уехать на время в Вильну за его счет.