Разомкнутый круг

Кормили в походе исправно, ночевали по деревням, поэтому солдаты были довольны и, уминая с кашей зазевавшуюся курицу, вспоминали прежние походы, обильно приправляя вранье ядовитой махрой.

Крестьянская детвора, затаив дыхание от любопытства и дыма, слушала солдатские байки лежа на печи. Тараканы не были столь любопытны и мужественны. Вытаращив глаза, они в ужасе удирали на улицу, предпочитая смерть от холода удушью.

Как на Нарышкина повлияли восточные мудрости и Древний Рим, так на Оболенского – охота! Временами степенное и размеренное движение Конного полка нарушалось диким ревом и свистом:

– Гы-гы-гы! Лови! Ф-ь-ю-ю! – то Оболенский замечал зайца.

Вайцман, красный от учащенного сердцебиения, делал Григорию строгое внушение, а полковник Арсеньев, сам страстный охотник, приказал Оболенскому изучать «Предварительное постановление о строевой кавалерийской службе», надеясь этим охладить охотничий азарт поручика. Всякий раз после адских воплей, он вызывал князя к себе, устраивая ему строгий экзамен, и к концу похода Григорий досконально знал расчет эскадронов и полка, их боевой порядок и характер построений кавалерии.

– Как следует переходить в атаку, милостивый государь? – пытал его Арсеньев. – Отметьте, сударь, скорость движения! – и князь без запинки отвечал:

– Эскадрон идет шагом первые пятьдесят шагов, затем сто шагов двигается рысью, последующие восемьдесят шагов – галопом, после чего подается команда «аллюр». В уставе предусматриваются также и атаки «с места в карьер!».

Полковник гордился своим учеником и ставил его знания в пример другим молодым офицерам. Разбуди Оболенского ночью, и он с закрытыми глазами мог бы перечислить различные эволюции в построениях кавалерии, перестройку эскадронов из колонн во фронт, виды марша, развертывание в боевой порядок…

И все это благодаря зайцам!

– Поход – это славно! В Петербурге мы разнежились – привыкли к комфорту, балам, концертам… – внушал молодым офицерам князь.

Офицеру нужен контраст. Переход от неги к суровости. Временами следует менять мягкий диван на жесткое седло. Лишь тогда он будет ценить жизнь и наслаждаться ею…

Всегда надо чего-то хотеть – но не иметь!

После Петербурга Вильна показалась Рубанову настоящим захолустьем – узкие грязные улочки, католические костелы, лапсердаки евреев и самодовольные улыбки польской шляхты раздражали его, и он редко ездил в город, предпочитая находиться в деревне, где стоял биваком полк.

Оболенский тоже не посещал балы местной шляхты, а замечательно проводил время в забегаловке, которую содержал местечковый еврей по фамилии Шмуль.

Шмуль являлся точной копией Мойши, и в первый вечер Оболенский даже поинтересовался, нет ли у него родственников за границей.

Родственники у Шмуля были кругом, даже в Африке, про которую Оболенский и слыхом не слыхивал, но от сродства с петербургским Мойшей он отказался. Юношеского куража в трактире князь больше не учинял, видимо, стал взрослее, и к тому же следовало быть примером для лопоухих корнетов и подпоручиков.

От такой жизни он сделался необычайно религиозным. С утра интересовался у полкового священника, какой сегодня день, и направлялся отмечать его в трактир.

Шмуль был женатым, и Шмулиха, издалека завидев месящего грязь князя, тщательно протирала стол и выставляла бутылку водки. Полдюжины шмулят всех калибров кланялись князю и принимали от него кто палаш, кто перчатки, кто шинель и шляпу.

«Такие маленькие, а уже евреи», – жалел их Оболенский, солидно усаживаясь за стол и сообщая главному из Шмулей, каких мучеников следует сегодня поминать.

19 марта это были Хрисанф, Дарий, Клавдий и иже с ними Преподобный Иннокентий Комельский.

20 марта – очень обстоятельно помянул преподобного Иоанна, Сергия и Патрикия, а также преподобного Евфросина Синозерского, Новгородского чудотворца. И отдельно от преподобных мужиков с чувством выпил за мученицу Фотину.

Вельми преудачнейший день!..

Зато 22 марта была передышка, так как в наличии имелся всего один священномученик – Василий.

Но во искупление княжеских страданий, 25 марта православная церковь отмечала большой праздник – Благовещение Пресвятой Богородицы… со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Рубанов не был столь верующим и в свободное от службы время – читал. Кстати, свободным был весь день, так как Зимний дворец остался далеко, а проводить учения в грязи по колено желающих не находилось. С собой он, помимо господина Шекспира, захватил томик Державина и карамзиновский «Вестник Европы», несколько книг прикупил в Вильне.

О Мари старался не думать и, как ему казалось, стал забывать ее. Кавалергарды стояли в соседнем селе и сюда пока не совались. Поэтому с Волынским он тоже не сталкивался. Однако Оболенский замечал рассеянность своего друга, вредную задумчивость и при разговоре видел, что мысли Рубанова иногда улетали далеко в сторону от темы беседы.

За уважение к великомученикам Господь Бог послал Григорию превосходного собутыльника. Шмули, то ли специально, то ли нарочно, посадили за соседний столик огромного, под стать князю, мужичищу. Все части его тела были одинаково громадными – и рожа, и живот, и задница. К тому же он постоянно рыгал.

Вначале Оболенский окинул соседа ироничным взглядом с приличной примесью брезгливости, но постепенно изменил о нем мнение в лучшую сторону, наблюдая, сколько жратвы и водки поглощает этот поляк.

В конце обеда, благодарно рыгнув, краснорожий сосед произнес, обгладывая поросячье ребрышко:

– Не пепшь вепша пепшем, бо пшепепшешь вепша пепшем! – и подмигнул при этом князю. – Не перчь вепря перцем, а то переперчишь вепря перцем! – перевел на русский польскую шутку и оглушительно заржал. Оболенский поддержал его и взмахом руки пригласил за свой стол.

– Вагуршик Ршигуршик, – представился новый знакомый и рыгнул, галантно прикрыв рот ладонью.

– Поручик Оболенский, – в свою очередь назвался князь.

С удовольствием оглядев друг друга, они решили продолжить трапезу сообща и сделали заказ. Несмотря на то, что прислуживал им весь отряд Шмулей, но даже он с трудом успевал подтаскивать выпивку и закуску.

По меткому выражению Шмуля-старшего, семья стерла ноги до самой задницы, пока накормили и напоили гостей.

После обеда расставаться новым друзьям стало невмоготу, и Ршигуршик пригласил русского поручика к себе.

– Заодно с дочкой познакомлю! – несколько изгадил так чудно начавшийся день.

Слава создателю, дочки дома не оказалось.

– Уперлась к тетке в соседнее село, – сообщил не слишком опечаленный отец и велел прислуге собрать на стол что бог послал.

А послал он весьма щедрое угощение. До самого вечера шла проверка на крепость. Бойцы подобрались достойные. Оболенский бился за честь полка, а Ршигуршик сражался за достоинство польской нации. Запыхавшаяся прислуга с трудом успевала уносить пустые бутылки и подтаскивать полные.

Когда наконец половина винного погреба опустела, буйные головушки брякнулись на стол.

Ничья!

Разбудила их поздним вечером приехавшая из гостей дочурка. По стародавней женской традиции она было кинулась на них, призывая на голову папашки и гостя стрелы огненные, череду лихоманок, трясучку и общее недомогание, вызванное похмельем.

Чуть позже последнее и предпоследнее пожелания пани Ршигуршик полностью оправдались.

Правда, как следует рассмотрев гостя, она тут же пожалела о своих жестких, но справедливых словах и побежала подкраситься и причесаться.

С пьяных глаз, Оболенскому девица показалась просто красавицей. По-быстрому подремонтировав организм, поручик представился даме, благожелательно оценив доставшуюся по наследству стать.

Ночевать он благоразумно отказался, и был доставлен домой на телеге, так как у коляски лопнула втулка.

В таком состоянии Максим своего друга еще не видел. Пробормотав: «Вепше-пепше», – тот замертво рухнул на постель.

Утром сбылись второе, третье и четвертое пожелания девицы, и князь сломя голову помчался лечиться к Шмулям, успев лишь спросить у Рубанова, что он вчера говорил.