Беруны. Из Гощи гость

примерился и, как бритвой, провел ножом по внутренней стороне крышки. Толстая,

бугроватая, в зеленых разводах бумага сошла всем листом, а под ней обнаружился другой

листок, исписанный чернилами ровно и мелко. Власьев вцепился в этот лист, а Епиш,

убравши нож свой обратно за пояс, стал выбираться из-за стола. Дьяки и не слыхали, как

вышел он из казенки, как прикрыл дверь за собой. Оба они так и прилипли к бумаге, не видя

ничего, кроме бумаги этой, не слыша словно жужжанья пчелиного из-за двери, из палаты

писчей, не разбираясь даже в колокольном звоне, который почти непрерывно целый день

бился к ним в окна.

– Эх ты, лихо-дело каково! – вскрикивал Афанасий Иванович, поворачивая листок так и

сяк, пытаясь разобрать хоть единое слово из множества других, начертанных на листке этом

патером Андржеем в ночь накануне. – По печатному так ли, сяк ли разбираю по слогам, да по

писанному не сподобил господь. «Re... rela... relatio...» Фу ты, грех мне с тобой, езовит

нечистый! – И Афанасий Иванович, откинувшись к стенке, вытер платком лоб, на котором с

натуги проступила испарина. – Ворует езовит, в том нет сомнения, – молвил он раздумчиво и

перекрестился, сам того не замечая, на удар большого колокола, бухнувшего напротив, с

Ивановой колокольни. – Ворует, ворует... Вести проносит... Да я ему еще и проносчик!..

Пригрели змея... «Re... re...»

Он снова склонился над бумагой.

– Не кликнуть ли нам толмача, Афанасий Иванович?.. Бенута – толмач добрый: прочтет

сразу и в русскую речь перетолмачит...

– Что эти толмачи, Иван Тарасович? Опасаться ныне и толмачей надобно. Ох-ох, что

делать станешь!.. Вон они, дела-то, – кивнул он туда, где на столе лежал распластанный

загадочный мелко-мелко исписанный листок. – А то так, – махнул Афанасий Иванович рукой.

– Чего уж, зови Бенуту... Авось не сворует, хлеб наш и милость попомнит.

Бенута Выходец прошел из сеней в казенку и стал перед дьяками. Это был черноглазый,

смуглый человек, родом волох, крещенный на Москве в православную веру. Переводил он

хорошо, в приказных делах был исправен, и воровства за ним не считалось.

– Живешь ты, Бенута, на Москве тому лет с десять. Не так ли?.. – обратился к толмачу

Афанасий Иванович.

– Так, господине дьяк думный, – подтвердил толмач.

– Жалованье государское, хлебенное и денежное и иное, тебе дадено.

– Дадено, господине, – подтвердил и это толмач.

– Святую греческую веру нашу веруешь и на том стоишь твердо.

– Так есть, господине.

– Так вот, Бенута, – Власьев передал ему листок,– попомня хлеб наш, коим сыт бывает

телесный твой состав, и истинного бога-искупителя, крестом и ранами коего клялся...

перетолмачь рукописание это... Перетолмачь вправду!.. дословно!.. не своруй!..

Толмач, стоявший перед дьяками опустив голову, поднял ее и смело черными своими

глазами глянул Власьеву в глаза.

– Не воровал досель, дьяк думный. Зачем пугаешь меня клятвой моей, крестом и ранами?

– Ну-ну, Бенута, не сердись, – сказал Власьев, выйдя из-за стола. – Дело это –

царственное, первых статей дело... Садись тут вот... Не сплошай... Разбери рукописание это,

разбери и перетолмачь.

– Не сплошаю... – молвил Бенута, устраиваясь на скамейке у окошка. – Не сворую...

Но Бенута своровал: где сгладил, где вовсе опустил, где перевел нарочито неверно. И уже

вечером, сидя в горнице патера Андржея, на подворье у него, дал ему Бенута отчет во всем,

что делал сегодня и чему свидетелем был в Посольской избе. Он поведал иезуиту и о своем

толмачестве, и о том, как разводили руками дьяки, не понимая, к чему бы это понадобилось

иезуитскому попу вделывать в книгу столь нехитрое письмо. Патер Андржей, топчась у

печки, поглядывая на Бенуту, прислушивался к дождю, лившему на дворе, и к визгу

щенячьему за дверью в сенях. И улыбался.

– Хорошо, хорошо, – повторял он, поглаживая свою редкую и колкую бороду, к которой

все никак не мог привыкнуть. – Хорошо...

А Бенута сидел и говорил и рассказывал, как дьяки позвали в казенку золотописца

Печенкина и велели ему тут же вклеить обратно в книгу письмо и как наказывал думный

дьяк золотописцу делать чисто, чтобы не осталось ни знаку, ни следу. А потом поставили

дьяки их обоих, Бенуту и золотописца, перед божницею и велели поклясться господом-

искупителем, и ранами его, и своим смертным часом, и страшным судом. И оба клялись и

крест целовали, что все виденное и слышанное сохранят в тайне и не поведают о том ни

брату родному, ни жене, ни даже отцу, породившему их на свет. И все это выслушал

Общества Иисуса коадъютор патер Андржей из Лавиц. Выслушал и сказал:

– Хорошо.

А спустя три месяца, в самый сочельник рождественский, краковский Общества Иисуса

провинциал, смиренный отец Деций, получил от королевского ксендза Барчи малый дар. Это

были не более как Овидиевы «Tristia», нетолстая книжка в зеленом, чуть потертом переплете.

Отцу Децию пора было в церковь, но он замешкался с книгой этой у большого окна,

выходившего на площадь.

На площади горели костры. Студенты и городская чернь – завсегдатаи шинков,

уголовные преступники, ханжи и суеверы – бесновались, перебегая от одного костра к

другому, увлекая с собой захваченного на рынке еврея, не успевшего в «святой» этот день

загодя убраться в свой заулок. Евреев считали врагами Христа, ксендзы распространяли о

них нелепые басни, а ведь в этот вечер с первой звездой, по поверью, народится Христос, и в

мир принесет он любовь, прощение и радость.

Кому же, как не отцу Децию, было ликовать теперь! И, ликуя, стоял смиренный отец

Деций у окна и поглядывал на белую площадь перед окном и на книгу на темном дубовом

подоконнике. Перламутровым ножичком, которым чинил отец Деций свои перья, срезал он с

книги переплет, снял кожу с покрышек, распотрошил и самые покрышки, не оставив места

живого, и обнаружил в одной из покрышек листок, исписанный знакомой рукой.

Сумерничало... Большими хлопьями падал снег за окном, и снежинки, как розовые

бабочки, вились и порхали над кострами. Толпа неистовствовала на площади, ведя хоровод

вокруг большого костра, зажженного в серебряном от пушистого снега фонтане.

Сулир-булир,

Бим-бам-бум, –

чуть доносилось сквозь двойные стекла в богато украшенный покой, где, стоя у окна, читал

послание смиренного коадъютора краковский Общества Иисуса провинциал.

«...Тем плодоносней будет перед господом конечная наша победа, когда и эти северные

страны вольются в великую и правоверную Польскую державу и народ московский вместе со

всеми признает власть Рима над своими душами, осуществляемую его святейшеством папой,

аминь!»

Сам пан Езус с аньёлами,

Матка боска с святниками, –

пели на площади за окном, и при этих словах с еврея была содрана его лисья шапка. «Врага»

уже народившегося бога надлежало крестить в огненной купели, и еврей был брошен в

бассейн, в огонь, в пылающий фонтан. Сделав свое черное дело, толпа шарахнулась прочь, а

из фонтана брызнул живой факел и заметался по пустой площади, падая в снег и вновь

поднимаясь, размахивая в воздухе двумя огненными крылами. Но отец Деций уже не глядел

на площадь: он все читал и читал и перечитывал.

«...Еще приблизил к себе великий князь некоего мудролюбивого юношу от древнего, хотя

и обедневшего рода Хворостининых, который юноша мог бы также быть для нас орудием,

если бы не еретическое и злопагубное влияние...»

Стемнело совсем. Вошел слуга, зажег свечи, закрыл железные ставни, задернул черные

бархатные завесы на окнах. У отца Деция разболелась голова от чтения в темноте. Он решил

пропустить великую вечерню и остался дома. Лечил он головную боль не постом и