Беруны. Из Гощи гость

обоих дьяков перед налоем, он остановился, не смея ступить дальше, перекрестился и сам, и

до слуха его дошли слова, произнесенные дважды – думным дьяком, а вслед за ним Иваном

Тарасовичем Грамотиным:

– ...И государския думы, и боярского приговору, и государских тайных дел к русским

всяким людям и к иноземцам не проносить и не сказывать, и против государского укааа

ничего не делать, и с иноземцами про Московское государство и про все великие государства

Российского царствия ни на какое лихо не сноситься и лиха не думать, и никакого лиха

Московскому государству никак не хотеть никоторым делом и никоторою хитростию, и

служить и прямить мне государю своему и его государевым землям по сему крестному

целованию и до скончания жизни.

Когда дьяки кончили, Афанасий Иванович снял с себя нашейную государственную

печать и надел ее на шею Грамотину. Иван Тарасович поцеловал благодетелю своему руку и

поклонился ему в ноги.

IV. СОМ С УСОМ

Подьячий все еще оставался у дверей, ожидая окончания обряда, свидетелем которого он

стал.

– С чем пожаловал, Зеновко? – обратился к нему Грамотин, после того как упрятал

печать за пазуху и застегнул на себе пуговицы кафтана.

– Поп Андрей, езовит, челом вам бьет, дьяки, – молвил подьячий с поклоном. –

Дозволения просит ступить к вам в палату.

– Поп?.. – откликнулся Власьев, севши на лавку за стол. – Вели войти попу, Кузьмич.

Патер Андржей вошел боком, держа голову неподвижно, прижимая к груди что-то

обернутое в шелковый платок. Он поклонился Афанасию Ивановичу:

– Здоровье твое, правочестнейший думный... Как можешь себе?..

– Господу благодарение, честной отец. Каково спасаешься ты? Как на Москве тебе

пришлось?

– Спасибо, пан думный: нужды не имею, к обычаю московскому привыкаю.

– Привыкай, пан отец. Всюду обычай свой: что город, то и норов. В летописи у нас

сказано: «Имели обычаи свои и закон отцов и преданья, каждый свой нрав». Верно: иноземцу

не всякому у нас по нраву; а и нам временем на чужой стороне нелегко. Так, честной отец?

– То так, пан думный, – молвил патер Андржей, присел на лавку и стал разворачивать

сверток свой на коленях у себя. – Челом тебе, пан думный, – молвил он, развязав платок, в

котором оказалась книжица, переплетенная в зеленую кожу. – Ласки твоей прошу. – И он

подал Афанасию Ивановичу книгу, привстав и поклонившись.

Афанасий Иванович взял книгу, сухой ладонью своею погладил приятный на ощупь

переплет и раскрыл на первой странице.

– «Pu... bli... Publii», – стал он разбирать по складам.

И, по мере того как вчитывался он дальше в крупно отпечатанные строки, вытягивался на

месте своем патер Андржей, совсем вытянул шею из ворота рясы, рачьи глазища свои на

дьяка выпучил, редкую бороденку иглами ощетинил...

– Да ты, пан думный, божественной латыни научен?! – воскликнул он, заерзав на лавке. –

Разумеешь святую речь! В диво мне это.

– Читаю, как придется, – молвил Власьев неопределенно.

Он закрыл книгу, погладил ее осторожно широкою ладонью своею и добавил:

– Чего не пойму, то сердце мне подскажет.

Но патер Андржей уже овладел собой. Он сидел съежившись, втянув шею в куний ворот

рясы, сжав губы под обвислыми усами, и, по обычаю иезуитскому, уже не глядел

собеседнику в глаза, не поднимал их выше дьячьей бороды.

– Ласки твоей прошу, – молвил он скрипучим голосом, почти не разжимая губ. – Как

будешь в Кракове на посольстве, отдай эту книгу отцу Барче, исповеднику светлейшего

короля. Отдай и поклон ему скажи.

– Знаю я Барчу, – сказал Власьев вставая. – Отдам. И поклон скажу.

Встал и патер Андржей.

– Спасибо тебе, пан думный, – поклонился он Власьеву, забегал глазами по палате;

загляделся на изображения зверей на сводах, вперился в разложенную на столе карту и еще

раз пояснил: – Отец Барча – исповедник короля пресветлейшего. – Потом вздрогнул, стал

рясу на себе оправлять, головой дергать, к двери пятиться. – Счастливо посольство править,

пан дьяк, – бормотал он, протискиваясь боком в чуть приоткрытую дверь. – Счастливо...

счастливо... – И, убравшись за дверь весь, с рясой и скуфьею, засеменил к выходу мимо

подьячих, перемечавших бумажные листы, и золотописцев, расцвечивавших в грамотах

заглавные буквы.

Тихо стало в казенке, после того как закрылась за патером дверь; застыл думный дьяк на

месте своем, подняв голову, глядя в стекольчатое окошко на Иванову площадь. Там теперь

кишмя кишело народом; там сторонкой, вдоль белой стены, пробирался патер Андржей,

путаясь в своей рясе, сложив на животе руки, обратив книзу очи.

И вдруг встрепенулся думный дьяк, схватил со стола принесенную патером книгу, начал

перелистывать ее быстро, подошел с ней к окошку, стал впиваться глазами в каждую

строчку...

– Эх, лихо-дело, не сподобил господь! – вскрикивал он, пытаясь разобраться то в

заголовке, черневшем посреди страницы, то в отдельной строке, выхваченной наудачу из

ряда других.

Интервалы между строчками и поля книги были чисты. Ничто не отмечено было

чернилами либо просто ногтем. Книга была печатная, должно быть такая же, как и сотни

других, во всем ей подобных. Власьев захлопнул книгу и стая ощупывать ее по корешку.

– Барча, говоришь, светлейшего короля отец духовный? – продолжал он разговаривать

сам с собой, точно в казенке был он один, без Грамотина, который, однако, стоял тут же,

рядом, и старался в свой черед получше разглядеть эту книжку, печатную, всю отпечатанную

по-латыни, в зеленом, чуть потертом переплете.

Но низенькому Грамотину не дотянуться было до книги этой – Афанасий Иванович

поднял ее совсем высоко, к самому своему носу, и стал водить по ней носом и обнюхивать ее

по корешку и по обрезу и по кожаным крышкам.

– Ну, ты, пан отец, хитер, – бросил он книгу на стол, – да авось и я не прост... и я не

прост: сам сом с усом.

Грамотин подошел к столу, взял книгу и осторожно понюхал.

Чем пахло от книги, к которой принюхивался Грамотин, книги чужой, далекой,

неправославной? Зельем, что ли, табачным пахло? Кислотой какой-то? Нет, ни тем, ни дру-

гим. Грамотин понюхал еще раз и понял.

Это был запах хоть и старой кожи, но совсем свежего клея.

V. В МОСКВЕ И В КРАКОВЕ

Золотописец Епиш Печенкин в измазанном красками вишневом зипуне и с волосами,

повязанными черным шнурочком, сидел в казенке на лавке, рядом с посольскими дьяками, и

мял в руке принесенную патером Андржеем книгу. Епиш поворачивал ее и так и этак,

встряхивал, щелкал по ней пальцами, поднимал к уху и прислушивался к хрусту и треску.

Дьяки оба навалились на стол и с обеих сторон заглядывали Епишу в глаза. Но Епиш был

хоть и улыбчив, да молчалив; улыбался он в ус да в русую бороду, дело свое знал, а язык

имел косный и вязкий. Дьяки поэтому и не заговаривали с ним, а только наблюдали молча,

как Епиш трудится над книгой да улыбается, как достает он из ножен на поясе нож кривой и

долго-долго точит его на шершавой своей ладони. И когда Афанасий Иванович вгляделся в

Епишин нож, то не выдержал и молвил:

– Лихо-дело, братец, ножик у тебя! С добрую саблю будет. Делай примерясь: чтобы ни

знаку, ни следу. . Делай чисто.

Но Афанасий Иванович сразу пожалел, что обратился к Епишу с этаким словом. Потому

что Епиш поднялся с лавки, стал бить поклоны одному дьяку и другому и вязнуть в разных

примолвках и приставках:

– Я-су, Афанасий свет Иванович... Лихо-дело, говоришь... Ты-ста, Афанасий свет

Иванович... Того... Мы-ста с малолетства, Афанасий свет Иванович...

Дьяки насилу усадили его снова на лавку, и он опять принялся натачивать свой нож о

собственную ладонь. Покончив наконец с этим, он раскрыл книгу, перекрестился,