Даниил Московский

Став великим князем, Андрей Александрович редко выбирался в полюдье, доверив всё тиунам. Но в этот год, послав ближних бояр собирать дань по югу Владимирского края и в Городецкой земле, князь Андрей сам выехал на север, к Суздальскому уделу. Кто знает, отчего так решил, пожалуй, хотел отвлечься от дурного настроения, какое не покидало его с возвращения из Сарая.

Сбор дани князь Андрей начал с дальних деревень. В урожайные годы смерды платили исправно, но ежели случался голод, бунтовали, звали поглядеть на пустые закрома, и тогда их ставили всем селением на правёж, босых на снегу.

В полюдье князь ночевал в крестьянских избах, гридни выгоняли хозяев, а староста, собрав смердов, напоминал размер дани. На сани грузили кули с пшеницей и пшеном, мороженое мясо и рыбу, кадочки с бортевым мёдом и всё, чем платили смерды князю. А ещё собирал князь дань скорой: кожами и мехами...

В полюдье князь объезжал княжьи деревни. В землях, какими он наделил бояр, дань собирал сам боярин. Князь жаловал боярина, а тот служил ему. Чем большим почётом пользовался у князя боярин, тем больше его владения...

Ночью князь Андрей, улёгшись на лавке в протопленной избе, вдруг принялся размышлять о превратностях судьбы. Господь сотворил его князем и наделил правом повелевать людьми. Но Бог послал на Русь неисчислимое татарское воинство, и великий хан стоит над ним, князем Андреем. Русские князья — смерды хана Тохты. Воистину, правдивы слова Святого Писания: «Несть власти, аще не от Бога...»

В январе-сечене, аккурат перед Крещением, великий князь воротился во Владимир с полюдья. По скрипучему, накатанному снегу санки проскочили Золотые ворота каменного Детинца, а следом втянулся в город гружёный обоз. Шумными, радостными криками люд приветствовал гридней.

В урожайные годы Крещение на Руси весёлое: в прорубях, на реках крестили воду, и отчаянные головы принимали ледяную купель...

С ночи зазвонили колокола в бревенчатом храме Успения, что в Московском Кремле. Ему откликнулись другие церкви, созывая народ к ранней заутрене. И потянулся в храмы люд.

В Успенском соборе службу правил епископ Исидор. В тесном храме полно народа, горят свечи и красиво поёт хор. Душно, хоть и створы дверей распахнуты. Помолился Олекса, выбрался на свежий воздух, нищие на паперти теснятся. Звёзды гасли, скоро заутреня закончится и народ повалит на лёд, где уже ждёт его Иордань [101].

Любил Олекса поглазеть, как из толпы выберется какой-нибудь молодец, разоблачится и в чём мать родила ухнет в ледяную воду, и едва выберется из проруби, его тут же закутают в тулуп, поднесут кубок медовухи и под хохот и прибаутки тащат в натопленную баню, что стоит у берега реки...

На Москве морозный рассвет и сизые дымы. Поднималось красное солнце, заискрилось на льду. Запрудил народ реку от спуска с торга до Балчуга.

Огляделся Олекса — не видать Дарьи, верно, не стала Марьюшку холодить.

У самой проруби парни один другого подзадоривали. Князь Даниил с сыном Иваном подошли. Княжич Иван Даниилович Олексу окликнул:

   — Ужли побоишься, Олекса?

Гридин на княжича покосился, а тот усмешку в едва пробившемся пушке бородки придержал. Задело Олексу, шубу и кафтан долой, сапоги и порты стянул, босой по льду, ноги обожгло, подскочил к проруби — ив воду. Дух перехватило, тело сковало. Вымахнул. Выбрался на лёд, а ему князь Даниил чашу с вином протянул, княжич Иван шубу на плечи набросил.

   — Молодец, гридин, — говорит князь Даниил...

Разлёгся Олекса в бане на полке, разомлел от пара, а отрок из гридней его веником берёзовым похлестал. Жарко сделалось Олексе, впору второй раз купель принимать...

Дома Олексу обед дожидается, щи с огня наваристые, с лодыжкой, ребра кабаньи жареные да пироги с грибами и кашей. Блаженствует Олекса, до чего же приятственно жить на свете, коли, ко всему, посреди горницы зыбка подвешена...

Посреди просторного великокняжеского двора со множеством хозяйственных строений стоял князь Андрей и из-под кустистых бровей следил, как холопы снимали с саней мешки с зерном, кули с мороженым мясом, вяленой рыбой, всякую солонину, кадки с мёдом, и всё это исчезало в клетях, погребах, медовушах, поварне. Всего в обилии, но впору хватило бы до будущего полюдья: дружину корми, челядь многочисленную, а то ненароком и гости незваные нагрянут — ублажай. А для них князь Андрей столы накрывал щедро, особенно коли царевич либо мурза знатный пожалует, от кого судьба великого князя зависит.

Люд его корил, он-де к татарам льнёт, а кого ему за опору держать, не князей же удельных? Эвон как Фёдор Ростиславич и Константин Борисович — всего единожды позвал их на Переяславль, и то они к нему задом обернулись. Кто из них за князя Андрея слово доброе хану замолвил? Не жди. При случае ещё и лягнут, как оболгал его племянник Юрий. Тот княжеской власти ещё не испытал, однако по наущению Даниила ужалил и яд змеиный выпустил. Не с его ли злопыхательства хан Тохта сказал:

   — Я оставил Переяславль за Москвой, но ты нарушил мою волю, конязь Андрей, пошёл войной на московского конязя.

От тех грозных слов он, князь Андрей, едва памяти не лишился. Только и пролепетал:

   — Великий хан, я часть удела Переяславского требовал, мне по праву принадлежащего.

Тохта брови насупил:

   — Те, конязь, только то и принадлежит, чем я тебя наделил. И не своевольствуй!..

Приковылял, припадая на больную ногу, тиун. Молчал, смотрел, как сноровисто холопы бегают с поклажей. Великий князь повернулся к тиуну:

   — Дань нищую привёз Елистрат из полюдья!

Простуженный в дороге тиун ответил, кланяясь:

   — Обеднели деревни за Клязьмой.

   — Так ли, Елистрат? Мыслю, уж не смерды ли разжалобили тебя? Жалеешь мужика, а он от князя ворует. Постояли бы на правёже, поумнели.

   — Разорили ордынцы тот край. Шайки татарские на деревни наскакивали. Страдает люд, княже. Истощены мужики, а им хлеб ростить.

   — Мыслишь, поверю? — спросил насмешливо. — Нет, Елистрат, будущей зимой сам по тем землям в полюдье отправлюсь.

У саней холоп замешкался, поскользнулся, мешок уронил, и зерно просыпалось на снег.

Андрей Александрович озлился:

   — Вели, Елистрат, поучить холопа, дабы берег добро.

Зазвонили колокола к обедне. С купола собора сорвалась воронья стая, грая, закружила над Детинцем, великокняжеским подворьем, «владычными сенями» и двором митрополита.

Князь Андрей с детства не любил эту проклятую птицу, жадную на падаль. Сколь раз заставлял отроков гонять её, да всё попусту. Спугнут стаю, она на купол другой церкви опустится. А когда Орда шла, воронье со всего света слеталось в ожидании поживы...

И сызнова память к недавнему разговору с митрополитом повернула. Вспомнил, как Максим сказывал, он-де, князь Андрей, запамятовал, что из рода Мономаховичей. Великий князь ему ответил:

   — Я сын Невского, а ты вот, владыка, научи: коли я, князь Андрей, не встану перед ханом на колени и голову не склоню, как великое княжение удержать?..

Взор князя Андрея обратился на стремянного, вываживавшего княжеского коня. Застоявшийся, он бил снег копытами, перебирал ногами, рвался из рук. Стремянный натягивал недоуздок. Наконец, не выдержав, осадил коня плетью. Князь прикрикнул:

   — Ну-тко, бит будешь, Аким!

Стремянный погладил коня по холке, отвёл на конюшню, а Андрей Александрович мысленно продолжил разговор с митрополитом:

   — ...Великий князь Владимирский не токмо за удел свой в ответе, но и за всю землю Русскую...

А владыка в ответ:

   — Почто же ты с удельными князьями враждуешь?

   — Не я, отче, они меня не чтут. Разве великий князь да не вместо отца им...

Из поварни выплыла дебелая стряпуха, проворковала:

   — Время, князь-батюшка, трапезовать.

   — Чем потчевать намерилась?

   — Да уж постаралась, князь-батюшка, ушицей стерляжьей да ножку баранью в тесте запекла.