Даниил Московский

Стоит Захар на краю поля и слезящимися глазами смотрит на толстый слой снега. Там, под его покровом, прорастает зерно, высеянное Захаром и другими смердами. Ночами они Делали перекрытия на землянках, отрытых бабами и молодками. Из природного камня, принесённого с берега Волги, сложили печи, изготовились к зимовью.

Четвёртый раз Захаров починок [100] перебирается с места на место, бегут от боярина, когда невмоготу терпеть наезды его тиунов и баскаков. Но едва обживутся, как сыщет их другой тиун и объявит, что земля эта боярская и они, смерды, должны платить дань боярину...

Захар тешит себя надеждой, что здесь, в лесной чащобе, они укрылись от баскаков и тиунов надолго. Весной мужики срубят избы и клети, поставят загоны для скота и ригу. А поодаль будет погостье, и, верно, он, Захар, ляжет там первым. Так будет справедливо — старикам на покой, молодым жить.

Вчера Захар побывал на реке. Она ещё не стала, но у берега начало натягивать плёнку. Как только мороз закуёт Волгу, смерды прорубят лёд пешнями и затянут сеть. Всё еда будет. Ещё на заячьих тропах силки расставят, а там, даст Бог, оленя удастся подстрелить либо берлогу отыскать...

Запахнув латаный нагольный тулуп, Захар повернул в деревню. Снег лежал шапками на елях, засыпал землянки, и только дым из печей, топившихся по-чёрному, указывал на жильё.

По вырытым ступеням Захар спустился в землянку. Едкий дух шибанул в нос. Вся семья была в сборе, и каждый занимался своим делом: Агафья, жена Захара, пряла, два его сына теребили лыко, невестка, жена старшего сына, помешивала в котелке похлёбку, а внучка, вся в деда, крепкая, как гриб боровик, скоблила стол, и только малый попискивал в зыбке.

Захар посмотрел на невестку, и та качнула зыбку.

«Господи, — подумал Захар, — ужли и я был молодым, и мой первенец вот так же лежал в зыбке? Теперь сын эвон какой вымахал, а дочь его в невестах хаживает...»

Присел Захар на лавку, на сыновей по-доброму посмотрел: они у него один другого краше. Скоро младшего оженит. Только будущая невестка не приглянулась Захару, с ленцой. Ну да ладно, поучит муж раз-другой, проворней сделается.

Ночью Захару сон привиделся: он молодой, неженатый. И мать строгая, но справедливая. Отца Захар не помнил, его ордынец зарубил в первый набег... Мать подозвала Захара, сказала:

   — Ты, — говорит, — семье корень и блюди её честь...

Пробудился Захар, прошептал:

   — Матушка, страдалица, ты и с того света зришь дела мои. Упокой душу твою мятущуюся...

Агафья уже встала, зажгла лучину. Она светила тускло, роняя обгорелый конец в корытце с водой. Посмотрел Захар на жену, давнее нахлынуло...

В те годы жил на самом юге рязанской земли, близ Пронска. Край порубежный, редкий год обходился без ордынского разорения: то какой тысячник наскочит, то царевич набежит, едва смерды успевали укрыться в лесу.

Но случалось, являлись ордынцы так внезапно, что и убежать не успевали, и тогда горели избы и угоняли люд в плен...

Так и на их деревню напали татары. Был вечер, и они выскочили из-за леса. Гикая и визжа, ворвались во дворы, выгоняли мужиков, баб из изб, сопротивлявшихся рубили.

В ту пору Захар с охоты ворочался. Увидел, как татарин волочёт на аркане Агафью, молодую жену соседа Гавриила.

Тянет её ордынец, по-своему лопочет и Захара не замечает. А он за деревом затаился. Изловчился, прыгнул, всадил нож в ордынца. Срезал Захар с Агафьи петлю, в лес с ней кинулся. Не догнали их ордынцы. До полуночи все ездили, кричали. Совсем близко были от Захара и Агафьи, но темень и густой кустарник спасли их...

В тот набег овдовевшая Агафья стала женой Захара. Тому пятьдесят лет минуло...

В покоях митрополита Максима тишина, и только время от времени потрескивали в печи берёзовые поленья.

Жарко, но владыка того не чувствует, дряхлое тело кровь грела плохо. Склонившись над покатым налойцем, митрополит вслух читал Ветхий Завет.

   — «И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли...»

Владыка поднял очи к образам, промолвил:

   — Мудрость Писания Святого вечна. Ужли о князе Андрее слова сии?

И, опустив голову, прочитал:

   — «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольётся рукою человека: ибо человек создан по образу Божию...»

За оконцем ночь, метель швыряет снег пригоршнями и поскуливает, словно щенок, отбившийся от матери.

Закрыв деревянную, обтянутую кожей крышку книги и защёлкнув серебряную застёжку, владыка опустился в кресло. Сил не было, и мысли роились, а они о суетности жизни, о тщеславии и алчности.

   — Господи, — шепчет митрополит, — ты даруешь человеку дыхание, ты наделяешь его разумом, так отчего забывчива его память? — спрашивает он и не находит ответа.

Ему ли, чёрному монаху, побывавшему и архимандритом монастыря, и епископом Киевским, наконец, рукоположенному в митрополиты, понять волчий смысл мирской жизни удельных князей, а особенно великого князя?

С той самой поры, когда владыка перенёс митрополию из Киева во Владимир, тщетно пытался он вразумить князя Андрея...

Восковые свечи в серебряном поставце зачадили, и владыка, послюнив пальцы, снял нагар. В чу1ъ приоткрытую дверь заглянул чернец. Убедившись, что митрополит не спит, монашек удалился.

Владыка заметил. Подобие улыбки тронуло его поблекшие губы. Был ли он, митрополит Максим, таким молодым? Нынче то время отделялось от него вечностью. Тогда юный послушник жил в Киево-Печерской лавре, не ведая устали исполнял любую работу, на какую его ставили, за что был любим игуменом и келарем.

В то время являлся к нему, молодому монашку, искуситель в образе боярской дочери. Была она статной и красивой. Явится в монастырскую церковь, станет у самого алтаря, и Максиму молитва не молитва.

Однако устоял послушник Максим от соблазна...

Прислушался владыка: стихает метель, не шуршит по италийским стекольцам. Видать, наладится погода.

Поднялся митрополит, направился в опочивальню.

Пустыми и холодными стали двор и палаты великокняжеские с той поры, как покинула их княгиня Анастасия. Часто думал о ней князь Андрей, и даже молодые холопки, с какими великий князь делил ложе, не могли развеять тоску по бывшей жене.

Бояре владимирские советовали великому князю взять в жёны дочь князя Ярославского Фёдора Ростиславича Ирину. И обличьем недурна, говорили они, и здоровьем выдала, кровь в ней играет, родит ему сына.

Андрей Александрович боярам не отказал, но и согласия не дал. Теплилась надежда — одумается Анастасия, пробьёт час и пресытится она монастырской жизнью.

Боярин Ерёма, из Орды возвратясь, предлагал жениться на какой-либо татарке знатной.

Заманчиво сказывал боярин, но великий князь шуткой отделался:

   — Они, Ерёма, мыльни нашей не испробовали, татарскую царевну, прежде чем на постель укладывать, отмыть надобно.

   — Она кислым молоком, княже, отмоется.

   — Духом от неё шибает.

   — Привыкнешь. Аль до тебя князья русские не женились на моголках? Сказывают, и полонянок, и печенежек привозили. Зато от Тохты отказа не знал бы...

Шутил боярин, ан за шуткой князь серьёзность уловил. «Ну что, — думал он, — поди, хан не восперечил бы какой-нибудь из своих родственниц христианство принять, замуж за великого князя пойти...»

В ноябре-грудне огородились города и деревни снеговыми сугробами, отвьюжило метелями, занесло дороги, а в декабре-студне, когда погода чуть унялась, из Владимира выехал большой поезд, саней в тридцать. Князь Андрей Александрович отправился в полюдье по владимирской земле.

Лёгкие княжьи санки, расписанные по дереву киноварью, позванивая золотыми колокольцами, легко катили впереди обоза. Следом сани с гриднями. Дружинники на последних розвальнях. Воины прикрывали поезд от лихих людей, каких особенно много во время полюдья. Они преследуют сборщиков дани, словно волки добычу, и стоит по какой-либо причине отстать саням от поезда, как раздавался разбойный посвист...