Даниил Московский

Отодвинул боярин миску, подвинулся к мужикам, велел кабатчику подать жбан с хмельным пивом.

Пили мужики, а Ерёма им на свои заботы жаловался — не желает посадник вече скликать, где бы люд послание великого князя выслушал.

Похлопал один из мужиков боярина по плечу:

   — То ли беда, а мы на что?

   — Так ли? — со смешком спросил Ерёма.

   — Аль не веришь?

   — Ставь жбан пива...

Выпили, разошлись. На другое утро Ерёма ещё ото сна не отошёл, как на весь Новгород зазвонил вечевой колокол. Ему вторили кожаные била на городских концах, и вскоре площадь напротив храма Параскевы Пятницы запрудил народ. Шли, спрашивали:

   — Почто скликают?

   — По чьей воле?

   — По воле людства новгородского!

   — Надо послушать, о чём послы великого князя Владимирского речи поведут.

На высокий помост-степень взошли архиепископ, посадник [98] и тысяцкий, а за ними боярин Ерёма и епископ Лука. Поклонились на все четыре стороны, после чего посадник возвестил:

   — Челом вам бьёт великий князь Владимирский Андрей. Прислал он посольство, и просит князь защиты у Великого Новгорода от брата свово Даниила Александровича. Обиды чинит князь Московский другим князьям.

Из толпы выкрикнули:

   — Брат брата унять не может, ко всему, великим князем зовётся!

   — И то. Невского дети!

Вече взорвало криками:

   — Послать ратников!

   — К чему Новгороду в братнии распри встревать! Сами разберутся!

Ерёма хотел слово вставить, но его перебили:

   — Для того ли мы с датским королём мир подписали, чтобы ноне в княжеские распри встревать?

   — Твоё слово, посадник? — подвинулся к самому помосту какой-то мастеровой.

Посадник руки разбросал:

   — Как вы приговорите!

   — Молви, владыка!

Архиепископ вперёд подался, сказал негромко, но внятно:

   — Мало ли пролили мы крови в междоусобице?

   — Послать! — напирали из толпы.

   — Николи!

   — Какой приговор ваш, люд новгородский? — спросили посадник и тысяцкий.

   — Не посылать!

   — Пусть братья замирятся!

   — И то так!

Перекрывая все крики, тысяцкий пробасил:

   — Передай, боярин, и ты, епископ, не станем люд наш губить и гнева ханского на себя навлекать...

Расходился народ, покидал площадь. Спустились с помоста епископ и боярин. Ерёма шапку лёгкую из меха куницы поправил, промолвил с сожалением:

   — Эвон как повернули...

Из Москвы в Переяславль приехал боярин Стодол. Собрались в хоромах посадника Игната. Позвали и старого знакомца Стодолова, боярина Силу. Тот, под стать имени своему, ростом хоть и не выдал, да на здоровье не пенял, несмотря на годы, кровь с молоком...

О чём ни говорили бояре, а всё к одному сводилось — о жизни. Говорил боярин Сила:

   — Руси покой нужен.

   — А откуда ему бывать? — сетовал Стодол.

Игнат поддакнул:

   — Смутно, Орда непредвиденная. Татары нам словно кара Господня.

   — Покоя, покоя земля наша просит. Без него пахарь не пахарь, ремесленник не ремесленник, торговец не торговец. Без покоя не богатеть земле Русской...

От обедни вернулась жена посадника боярыня Фёкла, высокая, крутобедрая. Поклонилась Стодолу низко, а Силу поцеловала, прижав к груди. Боярин едва дух перевёл:

   — Ох, сладка ты, Феклуша, и в теле, не то что моя Арина.

   — Чать, заморил ты её, боярин Сила, — рассмеялась боярыня.

   — Счастлив ты, Игнат, с такой женой ровно на печи жаркой спать, — притворно вздохнул Сила.

Боярыня хохотнула:

   — Плоха та печь, коли на ней только спать. На ней и варить надобно.

Посмеявшись, ушла на свою половину, а бояре прежний разговор продолжили.

   — Ты, Сила, о покое твердил, о каком? — спросил Игнат. — Эвон великий князь из Орды воротился без татар, так, по слухам, в Новгород послов отправил, новгородцев звать, да у тех, слава Богу, разума хватило в раздоры не встревать.

   — О владимирском посольстве откуда прознал? — поднял брови Стодол.

   — Из Ростова ветер принёс. Послы князя Андрея в Ростове привал делали.

   — Что же ты, Игнат, немедля князя не уведомил?

   — Так о том вчерашнего дня только и прознал.

   — Вчерашнего дня и гонца в Москву гнал бы. Ты посадник, должен догадываться, не оставляют великого князя мысли коварные.

   — Подл князь Андрей, ох как подл, — согласился Сила. — И когда уймётся?

   — Он себя обиженным мнит, Переяславль, вишь, ему не достался, — почесал затылок посадник. — Как тот медведь: зверя дерёт, на весь лес рык слышится.

Дальше разговор не складывался, и Сила засобирался домой, а посадник провёл гостя в верхнюю горницу, куда меньше доносился гомон.

   — ...И никто не ведал, когда начался день и когда наступила ночь, — говорил сказитель.

Схватили его татары и пригнали в Сарай на подсобные работы, строить ханский дворец. Темень окутала город и реку. Уставшие мастера хлебали жидкую кашу и слушали сказителя, а тот говорил нараспев:

   — ...И дым и огонь сжирали всё... И звери разбегались в страхе невесть куда, а птицы не могли передохнуть и летали в небе, пока не падали замертво... От хохота и воя ордынского стыла в жилах кровь.

   — Страхота-то какая-а, — выдохнул один из камнетёсов.

   — А когда они нас волокли в Сарай, аль не такое ли творилось? — спросил Саватий.

   — Так-то так, — согласились мастеровые. — Ужли воли навек лишились?

Саватий кинул резко:

   — Как кто, а я бегу. Лучше смерть от сабли татарина, нежели доля рабская.

Камнетёсы замолчали надолго. Взошла луна, и в небе зажглись редкие звёзды. Один из каменщиков спросил удивлённо:

   — Здесь и звёзды не такие, как у нас. Эвон, крупные, а у нас небо словно просом усеяно.

   — Ить верно приметил.

   — В такую бы ночь да не на чужбине, а дома, с девкой на опушке миловаться.

Завздыхали. Кто-то закашлял надрывно, болезненно.

   — Чего возалкал, забудь о том.

Вскорости караульные принялись загонять мастеровых в поруб, а Саватий, пока кашицу хлебал, по сторонам поглядывал, примерялся, коли бежать удастся, в какую сторону ему податься...

Редким гостем Олекса дома, всё больше в дружине. То с поручением ушлют, то в карауле стоит либо в дозор ускачет. Да и мало ли ещё какие заботы у княжьего воина.

Дарья попрекала:

   — Что за муж, коли не токмо тело, образ забыла. Прежде хоть на ночёвку появлялся, а ноне и спит чаще в дороге...

Марьюшка росла, уже первые шаги пробовала делать, Олекса посмеивался:

   — Наша Марья скоро заневестится.

Но ещё много воды унесёт Москва-река и немало лет тому минет...

А в то самое время, когда в домике Дарьи и Олексы качалась в зыбке Марьюшка, в степной юрте мурзы Четы рос внук, и тоже Чета. Седьмую зиму встречал он. От лютых морозов с ветром укрывался тёплыми овчинами, а весной с утра и до первых звёзд проводил с табунщиками.

С высоты седла любовался Чета степью, пил её чистый, настоянный на первых травах воздух и оттого рос здоровым и не знающим страха. Он мог с камчой в руке преследовать волчью стаю или нестись наперерез испуганному косяку.

Знал Чета — минет день, следующий будет подобен первому. И так до той поры, пока не станет он воином...

Всё представлял себе маленький Чета: и как, занеся саблю, скачет на врага, и как горят покорённые города и молят о пощаде люди. Одного не ведал, что настанет час, когда судьба сведёт его с урусской девицей Марьей...

И сказал князю Андрею боярин Ерёма:

   — Смирись, княже, не то ныне время, чтоб противу себя князей восстанавливать.

   — К чему взываешь? — удивился великий князь. — Неужели слышу голос любимого боярина, советника?

   — Затаись, княже, до поры, и твоё время придёт. Даст Тохта воинов, и ты с ними подомнёшь удельников.