Даниил Московский

При мысли, что Москва может с Тверью столкнуться за великое княжение, тревогой сжало сердце. Тверь сильна своим богатством и многолюдьем... Но и Москва с Переяславлем ей не уступят. Ныне у московского и тверского князей един недруг — великий князь, но коли смерть приберёт Андрея, кто ведает, как жизнь пойдёт? Не стали бы врагами Тверь с Москвой. Раздоры меж князьями тверскими и московскими многими бедами обернутся.

   — Не доведи Бог такому случиться, — прошептал князь Даниил...

Час был ранний, когда Даниил пересёк кремлёвский двор, поднялся на угловую башню, что смотрела на верхнюю часть Великого посада и на Балчуг. По наплывному мосту ехал в город груженный свежим сеном воз. Хозяин вёл коня за узду. Близилась осень, и люд запасался кормами для скота. Щёлкая бичом, пастух гнал стадо на выпас. Поднимая пыль, шли коровы и козы. На торговой площади появился первый купец. Глаз у Даниила Александровича ещё острый, видел, как торговый человек завозился с хитрыми замками. Лихие люди на Москве не переводятся, хоть князь Даниил и велел караулы усилить, улицы рогатками перегородить.

Зазвонили колокола по Москве. Из-за реки, от Серпуховских ворот, им отозвались со звонницы монастыря, какой поставил он, князь Даниил. Монастырь богатый, церковь каменная и часовня, кельи монахов и трапезная с хозяйственными постройками обнесены высоким бревенчатым забором.

Когда монастырь возводили, Даниил сказал архиепископу:

   — Здесь покоиться моим мощам, когда Господь призовёт меня...

Даниил не услышал, как на башню поднялся любимый сын Иван. Князь рассмеялся:

   — Гляди-ко, лестница и не скрипнула. Лёгок у тебя шаг, сыне. А я ступаю грузно, доски подо мной плачут. Чего не спится?

   — От долгого лежания бока болят. Ко всему, на заре голова ясная.

   — И то так. Дед твой мало спал, говаривал: на том свете отосплюсь. Жаль, не довелось вам повидать его. Да что вам, я и то отцовскую руку редко чувствовал. Бывало, положит мне длань на голову, волосы пригладит. «Я, сыне, — скажет, — чад своих люблю, ан заботы государевы меня от вас отрывают...» А уж как Александра Ярославича детвора новгородская любила! Бывало, выйдет из собора, они его окружат, галдят. Александр Ярославич тут же посылал отрока на поварню за пряниками... Да что дети, люд, завидя князя, шумел: «Невский! Невский!»

Вздохнул:

   — Такого почёта, сыне, заслужить надобно.

На стенах караул сменился, на торгу народу прибавилось.

   — Кремль обновить не грех, — заметил князь Даниил, — да скотница наша скудна, всё выгребают татарове. Орда проклятая, ненасытная.

   — Настанет час, отец, стены каменные возведём, неприступным Кремль сделаем.

   — Дай Бог! На вас, сыновья, уповаю, на тебя, Иване, и на Юрия. — Повернулся: — Эй, сыне, гляди-кось, поварня чадит, Глафира стряпает. Чую я, сызнова каша у неё подгорит. Когда Матрёна варит, зерно упреет, одно от другого отделяется. Ну да ладно, зато Глафирины щи ешь и есть хочется.

Они спустились с башни, направились к хоромам. В Успенской церкви створы дверей открыты, и внутри храма полумрак. На утренней службе в будний день люда мало, зато в воскресенье либо на праздники в церкви не протолкнуться...

С задней стороны княжьих хором взметнулась голубиная стая, закружила над Кремлем. Князь Даниил приостановился, голову задрал:

   — Эко, кренделя выписывает. Ну-тко, Ваня, свистни.

Княжич Иван Даниилович пальцы в рот заложил, засвистел оглушительно. От голубятни откликнулись свистом.

   — Охромей голубей пугает, — сказал Иван.

В палатах князь Даниил уединился до утренней трапезы. Неожиданно забилось сердце с перерывом, перехватило дыхание. Успел сесть. Откинулся к стене, долго ждал, пока отпустит. Только потом, отерев со лба пот, отправился завтракать.

Князь Даниил не забыл, как в детстве мать наставляла его: всё в руце Божьей...

И он знал — вся жизнь человека в руке Божьей, от первого дыхания до последнего. Что свершилось и что свершится — всё Господом уготовано. Не потому ли конец своего жизненного пути Даниил выжидал спокойно? Большего, чем предусмотрено Всевышним, человек не живёт, была бы смерть лёгкой.

Не потому ли при каждом приступе Даниил мысленно просил Бога простить грехи, какие лежат на нём, князе Московском? Он знал — у него их много и за всё понесёт ответ.

Епископ Московский и старый духовник Даниила Илиан, часто навещавший князя, знал о его болезни, близоруко щурясь, утешал:

   — Терпи, сыне.

   — Аль я возмущаюсь? — отвечал Даниил. — Хворь как должное приемлю. Не боли телесной страшусь, боли душевной.

   — Молитва очищает душу, молись, сыне...

Болезнь прихватывала всё чаще и чаще. Теперь не только ночью, но и по утрам напоминала о себе. А когда отпускала, Даниил Александрович благодарил Бога, что продлил ему жизнь...

В последние дни состарился и осунулся ближний Даниилов боярин Стодол. И тому причиной болезнь князя. Разве мог забыть боярин, как наказывал ему Невский:

   — Ты Даниилу в отцы дан, так будь ему наставником, от дурных поступков оберегай, на какие молодость по неразумению способна.

Исполнил ли он, Стодол, Александра Ярославича наказ? И боярин честно отвечал — нет. Почему не уберёг он Даниила от соблазна на старшего брата Дмитрия руку поднять? Аль не ведомо было ему, Стодолу, коварство городецкого князя? Ужли не мог открыть на то очи Данииловы?..

Значит, в том, что Андрей сел великим князем Владимирским, и его, боярина, вина...

Настал час, когда Даниил разобрался в Андрее, да поздно. А тот укоренился во власти, опору в татарах сыскал, Орде дорогу на Русь сам показывает...

На крыльце княжеских хором Стодол столкнулся с епископом. Илиан благословил боярина. На немой вопрос поднял перст:

   — Всё в Его воле!

Сник Стодол, а епископ продолжал:

   — Уповая на Господа, хорошо бы доставить князю врача, какой мудростью Гиппократа наделён.

   — Где есть такой, владыка?

   — От митрополита Максима слышал: в Киеве живёт старый Авраам, по знаниям всех врачевателей превзошёл. Звал его митрополит во Владимир, да Авраам отказался, сказывал: из земли иудейской в молодые лета в стольный город Киев подался, тут, в Лавре Печерской, и смерти дождусь.

Встрепенулся боярин, сказал решительно:

   — Я, владыка, сам за тем Авраамом отправлюсь, ежели не умолю врачевателя, силой доставлю.

С моря Балтийского, с земель варяжских наплывают на Русь иссиня-чёрные тучи. Они кучились, гремели, раскалывали молниями небо. При каждой вспышке Дарья крестилась, при раскатах грома вздрагивала.

   — Ненастье-то, ненастье! — шептала она и ещё теснее прижимала к себе Марьюшку.

Олекса успел вернуться до дождя. Едва вступил в горницу, как стеной хлынуло, ударило потоком по тесовой крыше, будто небо опрокинулось. В горнице потемнело, словно настала ночь.

   — Погода-то не в шутку разыгралась, — сказал Олекса, обнимая жену и дочь.

   — Всю неделю парило, — заметила Дарья, — вот и напарило. Поди, оголодал?

   — Повременим, авось распогодится.

   — Не похоже.

   — Есть неохота, сыт от утра.

Олекса потеребил Марьюшкины волосы:

   — Густы... Не по дням, по часам растёшь, Марьюшка, эвон, выше стола уже. Где же жениха искать, может, в странах заморских? Сколь раз тя о том спрашиваю?

Рассмеялся, довольный своей шуткой...

Обедать сели, когда дождь начал униматься. Дарья выставила миску со щучьей ухой, блины кислые овсяные, кувшин с холодным молоком из подполья. Олекса уху хлебал, рыбьи кости обсасывал, к блинам припал. Наконец обронил:

   — Убери, Дарьюшка, ино сам не оторвусь.

Обед запил молоком, губы отёр и на Дарью так посмотрел, что она враз поняла:

   — Говори, чего на душе таишь, чать, от меня не схоронишь.

   — В Киев еду я, Дарьюшка, с боярином Стодолом за лекарем для князя.