Беруны. Из Гощи гость

блеском, всею чрезвычайностью долгожданного дня, люди ринулись теперь обратно к городу,

крича, падая по пути, давя ногами один другого. Но Анница не тронулась с места. Она стояла

по-прежнему на пригорке, и хоть измаялась она, но не пропустила еще ни одного человека из

всех, кто предшествовал царю либо сопровождал его в преславный царствующий, в

многожеланный город в неистовый этот день. Уже и казаки с луками за спиной и копьями

длинными протрусили мимо Анницы огромною говорливою ватагой, а за казаками – снова

облако пыли, и едет в том облаке на белом коне, в белой епанче...

– Государь мой!.. – вскричала Анница, бросившись с пригорка. – Феликс Акентьич!..

Свет!..

Пан Феликс вздрогнул, повернулся к Аннице, натопорщил усы, сверкнул глазами грозно

и продолжал путь свой верхом на волошском скакуне, впереди польских латников,

грянувших вместе с тромбонами и свирелями:

Гей, поляк мой любый!..

И Анница, светясь и торжествуя, пошла с Васильком на плечах полем, вдоль дороги,

шагая размеренно и плавно, большими шагами, не отставая от пана Феликса, не замечая

грозных взглядов, которые время от времени бросал на нее кусавший усы свои с досады

шляхтич. Ему было неловко перед своими кичливыми земляками за Анницу в заношенном

шушуне, за босоногого мальчика, сидевшего у нее на плечах, – мальчика, в котором трудно

было не признать пана Феликса сына. Но Анница, ни о чем не думая, шла по-прежнему

почти рядом с паном Феликсом, и так дошла она до Серпуховских ворот, где закружилась по

улице в страшной давке и невыносимой духоте знойного дня. Так добралась она и до моста

на бочках, на который ступил горделивый пана Феликса конь. Но на мост не пустил ее

стрелец, стоявший там на въезде с бердышом на высоком древке. Непокорливая Анница все

же толкнулась к настланным поверх бочек доскам, и стрелец что было силы хватил ее в

живот подкованным медью древком. Анница присела наземь от боли, но удержала на плечах

своих заплакавшего Василька. Она отползла с ним в сторону, сняла его с плеч и, сидя на

берегу, сама глотая слезы, стала наблюдать, как поднимаются на тот берег с моста предводи-

мые паном Феликсом витязи, как распевают они во весь голос в лад медным трубам удалую

свою песню:

Гей, поляк мой любый!..

И вдруг все поплыло, поплыло у Анницы перед глазами... Мелькнул где-то на страшной

высоте золотой царь в жемчужном ожерелье, Димитрий Иванович, и стал тускнеть и

покрываться как бы пеплом. Анница задыхалась; она поползла от берега прочь, ткнулась в

ракиту. . «Василёк!..» – вспомнила Анница, протянув вперед руки, точно слепая. Но кровавая

пена показалась у нее на губах, и она сникла наземь, уже не помня ничего.

Она очнулась не скоро. Открыла глаза... Присела под ракитой... По левую руку от

Анницы в пыльном вихре заходило мутное солнце. Плакал Василёк, вцепившись матери в

шушун. Берегом возвращались в зарецкие слободы люди. И до слуха Анницы донеслось:

– Гощинского дела царь; не бывало таких на Москве.

– Го! Из Гощи гость!

– Эх, сватья-братья...

– Чшш... Не гунь!

Часть третья

«НЕПОБЕДИМЫЙ ЦЕСАРЬ»

I. ЗАГАДОЧНЫЙ ПОП

Дремлет решеточный сторож, сидя на обрубке у рогаток, протянутых поперек улицы на

ночь. Клюет сторож носом, головой мотает, древко алебарды в руке зажал, а другой рукой как

начнет креститься, встрепенувшись то ли от стука, то ли от крика, то ли от другого чего в

темной ночи.

Далеко-далеко мигнул огонек. Мигнул и погас. Потом опять зажглось в отдалении и, уже

не погасая, стало надвигаться на рогатки, на алебарду, на сторожа решеточного...

– Кто там?! – гаркнул сторож, вцепившись в древко обеими руками. – Чего шатаетесь

ночью! Аль указы не для вас писаны? Вот я вас на Земский двор, волочебников!..

Подошедшие переглянулись; человек с фонарем кашлянул в рукав зипуна.

– От церкви Пречистой Гребневской, – молвил он, подняв фонарь и осветив попутчика

своего в поповской рясе, с серебряным крестом на груди. – Причастить болящего в доме его.

Он опять кашлянул, опустил фонарь и буркнул в темноту:

– Кончается человек...

– Господе Сусе, – молвил сторож, навалился на рогатку, сдвинул ее с места и пропустил

попа и провожатого с фонарем.

Те двинулись дальше, и пошло снова мигать и вспыхивать вдоль по улице меж рядами

деревьев, кланявшихся друг другу по-осеннему раздумчиво, с шелестом и шепотом.

Сторож обернулся – уже и вовсе нет огонька. Пропал за поворотом вместе с попом и

провожатым, которые пошли переулками и, ткнувшись в тупик, постучались в ворота.

Тявкнул задорно щенок, подбежал к воротам, сунул в подворотню, на световое пятно от

фонаря, ушастую голову, пролез и стал тереться о попову рясу. А по ту сторону ворот, по

увядшей траве, шел детина в исподнем, зевал на ходу и чесался, отпер калитку и, не молвя

слова, пропустил попа и человека с фонарем. Поп пошел в хоромы; детина с мужиком-

провожатым побрели к надворной избе.

Не причащать, не исповедовать пришел, видно, сюда поп, если один, без провожатого,

прошел он темные сени и сразу, не тычась зря, нащупал в стене дверную щеколду. Нагнулся

поп и, едва не задев скуфьею низкую притолоку, продвинулся в просторный покой, где не

слышно было ни стонов больного, ни вздохов его, только лампада чуть потрескивала перед

странным образом, непривычным, невиданным доселе, с нерусским венцом вокруг женского

земного, чрезмерно красивого лика. У русского попа висел в горнице католический образ

польской работы! И перед этим образом поправил поп в лампаде фитиль, зажег об него

свечку и пошел к столу. И, закрепив свечку в шандале1, стал ходить по горнице, то и дело

останавливаясь и понемногу разоблачаясь, снимая с себя одно за другим – скуфью, крест

серебряный, широкую рясу, однобортный подрясник с воротом стоячим. И остался поп в

одних штаниках, в черных бархатных сапогах и белой сорочке, обшитой кружевцем.

Тщедушный поп, с впалой грудью и редкой бородой, – как такому молебны петь, в церкви

служить!

Поп зябко потер руки и пошел к печке. Он постоял у печки, повертелся, потерся о

нагретые изразцы... Послушал колотушку, в которую бил сторож на соседнем, панском,

дворе, где стояли литовские купчины... Прислушался поп и к щенку, скулившему под окном.

Там, за окном, окутала Москву глухая предосенняя ночь, полная смутной тревоги и

1 Шандал – подсвечник.

беспричинной тоски. Поп потоптался у печки и вспомнил:

Cum subit illius tristissima noctis imago...1

Поп повторил это мысленно раз и другой:

Cum subit illius tristissima noctis imago...

И дальше – ни с места. Потер попик рукою своей плешивый, подобный куполу лоб, но

вспомнить больше так и не мог. Тогда он пошел к столу, раскрыл обтянутую зеленою кожею

книгу, стал копаться в ней и наткнулся на заложенный меж страницами бумажный лист.

Выудил из книги цепкими своими пальцами поп исписанную мелко бумагу, поглядел ее на

свет и прислушался снова... Но тихо было кругом, даже щенок не скулил больше под окош-

ком, укрывшись, должно быть, в каком-то дворовом кутке.

– Tristissima noctis... – молвил поп вслух, уже не слыша и собственного голоса, держа в

руке бумагу, пробегая глазами строку за строкой. И, потянувшись за чернильницей, увидел

попик в медной подставке свое собственное отражение. Вздохнул тогда поп сокрушенно,

закрыл глаза и, открыв их, погрозил тому, кто тускло глядел на него из глуби металла: –Ах,

патер Андржей!..

И, уже не смущаемый посторонними видениями, скрючился над разложенной на столе

бумагою и стал дописывать начатое накануне. Писал долго, глядя временами на свечу и не