Даниил Московский

Сколько раз бывал во дворце князь Андрей Александрович и всегда испытывал дрожь в коленях.

Два суровых багатура, положив руки на рукояти сабель и скрестив копья, замерли у двери. Там, за ней, на высоком помосте, восседал тот, кого на земле сравнивали со Всевышним.

Прежде чем Андрею Александровичу предстать перед светлыми ханскими очами, в зал внесли дары великого князя. Как воспримет он их?

Но вот стража отбросила копья, и кто-то невидимый распахнул перед русским князем двери, и он вступил в зал. Теперь ему предстояло сделать несколько шагов к трону и, рухнув на колени, поцеловать пол, по которому ступали ноги Тохты.

Никого не видели глаза князя Андрея: ни нойонов, теснившихся по правую и левую руку трона, ни стоявших у стены царевичей и мурз, весь он был во власти маленького и тщедушного человека, восседавшего так высоко, что казался вознесённым к самому небу.

Стоя на коленях, князь Андрей Александрович услышал тихий скрипучий голос:

   — Отвечай, конязь, отчего скудеет земля русичей?

   — Великий и могучий хан, твоя власть над всей поднебесной. Земля, какую доверил ты мне, не скудеет, и ты в том убедишься, когда пришлёшь своих баскаков собрать выход.

   — Но отчего не повинуются тебе удельные конязи? Может, постарел ты, конязь, и надо отобрать у тебя ярлык?

   — Великий хан, я слуга твой верный и дышу, пока ты мне это позволяешь.

Тохта откинулся на спинку трона, рассмеялся мелко, и в угоду хану в зале захихикали. Но вот Тохта подался вперёд, и все замерли. Глаза Тохты злые и голос резкий.

   — Ха! — выдохнул он. — Ты, конязь, тявкаешь, как щенок.

В словах хана князь Андрей учуял скрытую угрозу, и дрожь снова охватила его.

   — Великий и могучий хан...

   — Ты, конязь, мыслил, я дам тебе тумены и мои воины накажут тех урусских конязей, какие не слушают, что плетёт твой язык? Но я не дам тебе багатуров, зачем мне разорять свой урусский улус? Убирайся, я подумаю, держать ли тебя великим конязем.

Боярин Ерёма поджидал князя у дворцовых ворот и, по тому, как, потупив голову, Андрей Александрович вышел, понял: хан принял великого князя сурово.

Ничего не спросил боярин, молчал и князь. Только войдя в камору караван-сарая, промолвил:

   — Миновало бы лихо... Коли казнят меня в Орде, тело моё домой везите. Не во Владимир — в Городец, где был отцом, на княжение посажен.

   — Эко заговорил, великий князь. Бог даст, всё добром кончится.

   — Суров был хан, суровым и приговору быть. И чем не угодил я хану? Ответь, боярин.

   — То одному Богу ведомо. Однако мыслю, ежели бы Тохта намерился казнить тя, он бы приговор там и объявил. Ты на Русь великим князем явишься, не лишит тя хан ярлыка.

   — Красно говоришь, боярин Ерёма. Коли ворочусь, ярлык сохранив, поплачутся у меня Даниил и Михайло.

Ерёма поддакнул:

   — По всему, так. Нет у меня веры ни Москве, ни Твери, но и Фёдор Ярославский чем лучше? Чать, не забыл, как он повёл себя, когда ты его на Переяславль позвал?

   — Настанет и на него час. В том разе Фёдор на Данииловы посулы купился.

   — Прежде за московским князем хитрости не водилось.

   — От боярина Селюты слыхивал, княжич Иван и разумен и храбростью наделён.

   — Племянник Иван ещё малолеток.

   — Аль у волчонка нет зубов? Брать надобно, пока у него оскал, а как заматереет, горло перережет.

   — Прежде Юрия к рукам прибрать. Ох, ох, послал Бог племянников.

Ерёма спрятал ухмылку в лопатистой бороде.

   — Яблоко от яблони далеко ль катится?

   — И то так.

В камору заглянул гридин:

   — Великий князь, к те царевич.

Отстранив гридина, Дюденя ворвался в камору:

   — Радуйся, князь Андрей, хан тебе жизнь даровал и ярлык за тобой оставил.

Великий князь перекрестился.

   — Услышал Господь мою молитву. — Повернулся к боярину: — Принеси, Ерёма, царевичу два десятка скоры за весть добрую. Я ведаю, и твоё слово ханом услышано...

Проводив царевича, князь Андрей бросил Ерёме:

   — Вели, боярин, еды подать, оголодал я.

Съехались в Москве. Позвали и князя Фёдора, да тот отмолчался. Даниила и Михайлу тревожило: с чем Андрей из Сарая воротился? Ужли татар наведёт, как не раз бывало? Попытаться отпор дать, встать на их пути дружинами и ополчением, отразить недругов, но тогда Тохта пошлёт столько воинов, что они перебьют всех ратников, сожгут Москву, Тверь и иные города, разорят смердов, а ремесленный люд в неволю угонят.

   — Как поступим, Михайло Ярославич?

   — Мыслю, надобно дозоры в степь слать и, коли Андрея с ордынцами обнаружат, закрыть татарам дорогу на Москве-реке, рубить, не ведая пощады, как дядька наш, великий князь Андрей Ярославич на Клязьме бился, реку ордынцами запрудил. Покажем татарам, что гридни русские славу сохранили, а князья честь не растеряли. Сразимся, а там будь что будет.

Долго молчал Даниил Александрович, бороду теребил, виски тёр, наконец промолвил:

   — Речь твоя хорошая, князь Михайло Ярославич, и я с тобой на том стоять буду. Бог не выдаст, свинья не сожрёт, брате Михайло.

В глухую полночь ожили московские палаты князя Даниила. Зажглись свечи, и по скрипучим половицам в опочивальню Даниила Александровича прошагал боярин Стодол. Разбуженный шумом, князь одевался поспешно. Отрок подал тёплые сапоги на меху, и Даниил, натягивая их, спрашивал гридня:

   — Отчего тревога, Герасим?

   — Не ведаю, князь.

В опочивальню вступил Стодол, и Даниил повернулся к двери:

   — Орда?

   — Нет, княже, весть добрая.

   — Сказывай, — облегчённо вздохнул князь.

   — Дозор из степи, великий князь из Орды едет без татар. Бог смиловался над нами.

   — Радость-то, радость, боярин. Шли гонца в Тверь.

   — Да уж велел поднять гридня Олексу, одвуконь поскачет.

   — Значит, не дал Тохта воинов! То-то огорчился брат Андрей. Поди, мыслил, как карать нас станет.

Расчесался костяным гребнем Даниил, бороду пригладил, потом вдруг спросил:

   — А не прежде ли времени возрадовались? Ну как вслед за Андреем ордынцы нахлынут?

И посмотрел вопросительно на Стодола. Тот ответил неуверенно:

   — Допрежь такого не бывало. Вспомни, княже, брат твой, князь Андрей, самолично водил татар. Вон как нагрянул на Дмитрия Александровича с царевичем Дюденей, поди, не запамятовал?

Даниил нахмурился. Он не любил напоминаний о прошлом, тем паче когда с Андреем заодно против Дмитрия стоял.

   — Дай-то Бог, чтоб так оно было. Однако поберечься надобно. Ты, Стодол, дозоры со степи не снимай и дружину наготове держи.

Вошли Юрий с Иваном. Старший сказал:

   — Кажись, пронесло грозу.

   — Погоди ликовать, — осадил Даниил сына, — ордынцы коварны.

   — Ужли коварней дядьки нашего?

   — Господь воздаст ему, — ответил Даниил. — Всяк за свои действия ответ понесёт.

   — Его люд сурово судит и по справедливости. А слово народа живуче, оно из поколения в поколение передаётся, — заметил Стодол.

   — В крови тонет великий князь, — поддакнул Даниил.

Юрий хихикнул:

   — Его грехи княгиня Анастасия отмаливает.

Иван на брата посмотрел осуждающе:

   — Не тронь тётку, Юрий. От добра ль княгиня в монастырь удалилась?

   — Иванова правда, — согласился князь, — у княгини Анастасии своя жизнь. — И уже Стодолу: — Проследи, чтоб Олекса не замешкался.

Дарья вытащила из печи тлевшую головешку, вздула огня и зажгла фитилёк плошки. Потом принялась собирать Олексу.

Из плотно укутанного холстиной берестяного короба извлекла хлебец, отрезала кусок сала, несколько луковиц, всё уложила в кожаную суму.

Со двора явился Олекса, заметил:

   — Ты еды-то помене, чать, тверичи не дадут помереть от голода.

   — Аль до Твери есть не намерен? Угораздило же меня за гридня замуж пойти, сколь раз зареклась. И чем ты мне приглянулся?