Музыка души

Детей собралось много – Училище правоведения считалось престижным учебным заведением – и Петя с опаской посматривал на своих будущих товарищей: как-то еще сложатся с ними отношения? В основном это были дети не слишком родовитого дворянства, к которому принадлежала и семья Чайковских. Те, кто знатнее, предпочитали Пажеский корпус.

Петя страшно волновался во время сдачи экзамена – нервно теребил перо, кусал губы и время от времени бросал быстрые взгляды на экзаменаторов. Но прекрасное домашнее образование дало свои результаты: испытание он выдержал одним из первых и был зачислен в младшее отделение Приготовительных классов.

В конце августа он перебрался жить в училище. Петя изо всех сил старался быть стойким при расставании с мамой, утешая себя тем, что скоро ее увидит. Она поцеловала его на прощание, попросила быть умницей, обещала навещать каждый день и передала сына на попечение месье Берару, который и отвел юного студента в дортуар.

В просторной комнате с минимумом мебели – кровати и рядом с ними тумбочки для личных вещей – было шумно. Мальчики, с которыми отныне предстояло жить Пете, выбирали себе места, раскладывали вещи, знакомились. Он молча прошел к свободной кровати у окна, сел на нее и огляделся. Вступать в разговоры он не решался, но с любопытством прислушивался. Большинство студентов были петербуржцами, и только один мальчик приехал из Екатеринбурга, а еще один – из Владимира. Они, как и Петя, держались особняком, стесняясь вступать в общение со столичными. Но те сами проявляли инициативу.

– Эй, тебя как звать-то? – окликнул Петю невысокий, крепкий мальчишка с соседней кровати.

– Чайковский, Петр.

– А я Дохтуров, Дмитрий, – мальчишка протянул руку, и Петя неуверенно пожал ее.

Кажется, отношения обещают сложиться неплохие. Всяко лучше, чем было в пансионе Шмеллинга. И все же, когда все легли спать, Петя всплакнул в подушку. Впервые в жизни он оказался оторванным не только от матери, но и от всей семьи, а казенная обстановка и незнакомые пока еще товарищи только усугубляли чувство потерянности.

Перед началом занятий новых студентов собрали в классе и велели стать по стойке смирно рядом со своими столами. С волнением и даже страхом они, замерев, ожидали появления директора. Языков не вошел, а влетел, как ураган, поздоровался и с глазами навыкате стал обходить класс. Один из мальчиков стоял, положив руки на стол. Директор подошел к нему, ударил по обеим рукам:

– Как сметь так стоять?! – рявкнул он. – Руки по швам! – и, обращаясь уже ко всем, добавил: – Смотрите у меня, а не то расправа будет короткая!

С этим устрашающим предупреждением он вылетел из класса, оставив перепуганных детей на попечение начальника-француза – месье Берара. Тот был гораздо добродушнее директора, он быстро успокоил мальчиков и сразу же нашел с ними общий язык.

Так началось для Пети обучение в Училище правоведения, где поддерживалась строжайшая дисциплина, точно в солдатских казармах: за малейшую провинность сурово наказывали; если кто-то ходил не в ногу в строю, ставили за черный стол во время обеда или завтрака. Правоведов воспитывали как курсантов военного училища: на улице они отдавали честь всем военным, а царской фамилии и генералам становились во фронт. После завтрака офицеры обучали детей строю и маршировке. В результате суровой муштры мальчики имели военную выправку и бравый вид.

Пете, привыкшему к теплой домашней обстановке, где все друг друга любили, было тяжело приспособиться к новому образу жизни. Единственным утешением служили регулярные свидания с обожаемой мамашенькой. Пока она оставалась в Петербурге, постоянно навещала сына, стараясь смягчить для него привыкание к школьной среде, и он наслаждался каждой минутой общения с ней.

Но и этого утешения он лишился: в последних числах сентября Александра Андреевна возвращалась в Алапаевск. Провожать маменьку и сестер отправились на Среднюю Рогатку, где по обычаю прощались с отъезжающими по московской дороге. Вместе с Петей и Колей поехал дядя Зины – Илья Карлович Кайзер, который и должен был отвезти их обратно в Петербург.

По пути Петя, прильнув к матери, не отрываясь, смотрел на нее, пытаясь запечатлеть каждую черточку дорогого лица, и тихонько всхлипывал. Он хотел насладиться оставшимися ему мгновениями в ее обществе. Но вот карета остановилась, все вышли – настало время прощания. Поняв, что еще секунда и маменька уедет, Петя вцепился в нее изо всех сил, в отчаянной надежде удержать. В глубине души он понимал, что ей невозможно остаться, но вдруг? Она гладила его по непослушным вихрам, уговаривала, обещала скоро вернуться, но он не слышал ничего и только прижимался к ней всем телом, обняв за талию.

Тогда Илья Карлович оторвал его от матери. Петя кричал, цеплялся за все, что попадалось под руки, но взрослый мужчина был сильнее, и, наконец, разжав его пальцы, оттащил Петю в сторону. Маменька, Саша и Зина поспешно сели в карету, лошади тронули. Илья Карлович теперь только придерживал Петю за плечи, решив, что он уже никуда не денется, и, воспользовавшись этим, с безумным криком он рванулся следом за тарантасом, пытался схватиться за подножку, за крылья, будто это могло остановить его… Но лошади бежали все быстрее, Петя скоро отстал и без сил упал прямо на дорогу, в пыль, поднятую тарантасом, в отчаянии глядя вслед покинувшей его матери.

– Мама, мамашенька! – слезы катились по его лицу.

Подбежавший Илья Карлович поднял больше не пытавшегося вырваться Петю и сокрушенно покачал головой.

Александра Андреевна, прикусив губу и стараясь не оглядываться, откинулась на спинку сиденья. Сердце матери разрывалось от боли при виде того, как рыдает ее сын, но она не могла ничего изменить: Пете надо учиться, а она не имела возможности остаться с ним в Петербурге. Прижав к себе дочь, которая тоже находилась под тяжелым впечатлением от прощания с братом, она низко склонила голову, пытаясь скрыть слезы.

В расстроенных чувствах, в состоянии апатии и тоски по матери Петя вернулся в училище, где ему предстояло жить ближайшие несколько лет. К счастью, о нем было кому позаботиться: Вакар забирал Петю к себе на выходные, что немного смягчало его тоску. Но ни доброта Модеста Алексеевича, ни нежные заботы Надежды Платоновны, ни частые свидания с Колей не могли заменить Пете матери.

***

В субботу после всенощной месье Берар – или как называли его студенты Папаша Берар – устраивал для своих подопечных petit-censure [7]. Дети собирались в классе, куда Берар приходил с двумя ассистентами и зачитывал баллы и журнал поведения. Все шалости, все плохие оценки, все нарушения, совершенные в течение недели, припоминались в этот вечер. Кто-то получал строгое внушение, кто-то – наказание, в зависимости от степени вины. А бывало, что и приговаривали к розгам и лишали права повидаться с семьей, оставляя в училище на воскресенье в одиночестве.

Прилежный и любознательный Петя изо всех сил старался хорошо заниматься. Однако учеба после отъезда маменьки продлилась недолго: в Приготовительном классе началась эпидемия скарлатины, и учеников распустили по домам. Узнав об этом, Модест Алексеевич поспешил забрать Петю к себе.

Чтобы развеселить его, попечители взяли его в воскресенье на балет. Но и музыкальные впечатления на этот раз не могли развеять тоски. Петя писал домой жалобные письма, упрашивая родителей поскорее приехать к нему. Он не мог повидаться даже с Колей – единственным по-настоящему родным человеком в Петербурге: Модест Алексеевич перестал забирать того на выходных. Вначале – потому что Коля болел свинкой, а после – боясь, чтобы и он не заразился скарлатиной.

Как будто этого было мало, вскоре после приезда Пети заболел старший сын Модеста Алексеевича – пятилетний Коленька, любимец семьи. Болезнь проходила тяжело, и Петя всей душой сострадал несчастному мальчику. В доме говорили сначала, что это нервическая лихорадка, позже – что корь, но чем дальше, тем больше становилось ясно, что сынишка хозяев заболел скарлатиной, которую из училища принес он, Петя. Его ни в чем не упрекали, при нем не говорили о болезни, но от этого угрызения совести терзали его не меньше.