Беруны. Из Гощи гость

красной попоне вместо епанчи, походило меж узелков и сумок, разбросанных повсюду,

поторкало одно-другое ногой в драном башмаке и двинулось зачем-то на лужок к коням.

Князь-Иванов бахмат отошел от гнедого далеко. Надо было свести их вместе, распутать

им ноги, привязать до поры к дереву, а потом прихватить уздечки и хотя бы одно седло,

брошенное в одну кучу под дубом вместе с прочею дорожною снастью. Рыцарь Косс был уже

подле жеребца, уже гривку на конской холке стал гладить и теребить рыцарь, когда услышал

1 Рептух – торба, мешочек, из которого в дороге кормят лошадей овсом.

чей-то кашель позади. Рыцарь затоптался на месте, отпрянул немного в сторону, присел на

корточки, обернулся. Шагах в двадцати стоял спиною к рыцарю широкоплечий чернец,

разглядывавший что-то в разросшихся здесь густых кустах. Рыцарь обмер. Он, если бы мог,

то и вовсе врылся б в землю либо распластался по ней плоским червем, которого нельзя и

раздавить. А чернец стоял, словно окаменел, и не пересидеть его было рыцарю Коссу в траве,

не переждать его, казалось, и ввек. Но вот чернец повернулся, увидел, как бы невзначай,

скрючившегося на земле рыцаря и хмыкнул в бороду. .

– И, ты тут, Мартын?.. Я разверз очи, гляжу – ан тебя и нету... Думал, не сказался

Мартын, побежал Хозяйбердея ловить. А ты лучше спать ляг... Пойдем... поспи...

Отрепьев покосился на стреноженных коней и пошел обратно под дуб, а за ним поплелся

и рыцарь Косс, путаясь ногами в непомерно длинной попоне.

Спит князь Хворостинин; не шелохнется во сне и чернец; почесывается свернувшийся в

калач рыцарь. Спустя малое время Косс снова на ногах. С седлом и уздечкой топчется он по

лугу, зануздывает жеребца, продевает ему хвост в пахву, опускается на колени, чтобы и путы

снять. Но взревел тут рыцарь Косс от ужаса и боли, потому что был он не таким уже плоским

червем, чтобы не почувствовать сапога, который обрушился ему на плечо. С конскими

путами в руках рыцарь покатился по траве; с обуявшей его тоски он глаз не посмел поднять.

Только когда прожгло его что-то сквозь попону, так что взбунтовались под ней все болячки и

шишки, разомкнул веки Косс и увидел над собой чернеца в седле и сыромятную плеть,

которая желтыми молниями сверкала у рыцаря в глазах.

– Злокозненный проныр! – гаркнул чернец, чье сердце было охвачено гневом до краев. –

Хитролис лукавый! Ели мы с тобой хлеб из одной печи, хлебали толокно из одного котла...

Так-то ты за нашу хлеб-соль!.. – И чернец зацепил плетью по рептуху на Коссовой голове.

Рептух был дырявый, и, должно быть, в прорешку какую-нибудь угодил сыромятный

ремень. Света не взвидел рыцарь Косс. Он вскочил на ноги и побежал по лугу, а чернец

пустился за ним верхом на своем жеребце. Рыцарь норовил в лес, а чернец, не давая ему

этого, выгнал его на дорогу и гнал с версту либо более, размахивая над ним плетью,

приговаривая:

– Беги, Мартын, скачи, проныр... А ну, бегом, скачи козлом!..

XX. ВОЗВРАЩЕНИЕ КНЯЗЯ ИВАНА

Москва волновалась и кипела который уже день.

С тех пор как не стало царя Бориса Федоровича, купцы в торговых рядах словно забыли

о купле и продаже: только и разговоров было у купчин, что о близких переменах. И

ремесленный люд тоже совсем забросил работу, горланил по целым дням на толчках и у

пивных кабаков, кричал, что и Федора Борисовича надо свести с престола немедля. Прошел-

де уж и Тулу прирожденный государь Димитрий Иванович, ведет за собой несметную рать,

льготит будто и простым и служилым. Приезжали гонцы, показывали листы за царь-

Димитриевой подписью. А в листах тех не корит Димитрий Иванович московских людей за

измену, – тишину и покой обещает он всему православному христианству.

Князь Иван и Отрепьев когда добрались до Москвы, то не застали уже и Федора

Борисовича на царстве. Михалко Молчанов с Андреем Шерефединовым выскочили на

крыльцо старого царь-Борисова дома и объявили, что Федор Борисович и старая царица

Марья Григорьевна, не снеся тоски, отравили себя смертными отравами. Народ, запрудивший

всю Троицкую улицу в Кремле и весь двор царя Бориса, замер, услышав такую весть, даже на

площади как будто стих вековечный гул, только плеск голубиный шел сверху, с высоких

кремлевских пролетов.

– А почему ж, Михайла, рыло у тебя в крови и на руках тоже кровь?.. – молвил чей-то

голос тускло.

Молчанов толкнулся в сторону, вытер рукавом кафтана рот, заложил за спину руки.

– Бежал я переходом темным, расшибся...

Он отступил назад, в сени; остался на крыльце один чумазый Шерефединов.

– А красоту годуновскую, Аксенью-царевну, пожалел ты, Андрей? – молвил тот же голос.

– Жива Аксенья! – крикнул зло Шерефединов и сплюнул сквозь зубы.

Из сеней выполз на брюхе стриженый комнатный пес, лег на ступеньке и заскулил.

– Га, демоново племя!.. – шибнул его ногою Шерефединов, соскочил с крыльца и пошел

по двору прочь меж рядами расступавшихся перед ним в ужасе людей.

– Аксенья!.. – заплакал кто-то в толпе тотчас. – Царевна!.. Малая птичка, белая

перепелка!..

– Ох, тебе, молодой, и горевати! – подхватил другой голос, пронзительный, бабий,

долгий.

– Боже, спас милосердный! – раздалось кругом и пошло по улице, по площади, по Китай-

городу, по всей Москве.

Князь Иван с Отрепьевым подъехали в это время к Чертольским воротам. Сидели там

старухи убогие, протягивали коричневые руки, закатывали глаза, тянули дребезжащими

голосами:

Боже, спас милосердный,

Едет к Москве изменник,

Гришка Отрепьев, расстрига...

Путники и не переглянулись, только подхлестнули коней и поскакали переулками к

Ильинской церкви. За Ильей Громоносным, у крытых ворот с белыми заплатами на

посеревших створах, князь Иван осадил коня и стал стучать в калитку рукоятью плети.

– Сейчас, сейчас... Экий скорый!.. – отозвался со двора Кузёмка, звякнул воротной

цепью, стукнул колком и выглянул на улицу. – Батюшка!.. Иван Андреевич!.. – всплеснул он

руками. – Ждал тебя, ждал, да уж и ждать перестал... Сейчас тебе открою ворота, не сходи с

коня, жалуй к крыльцу в седле.

В широко распахнутые ворота въехали князь Иван и Отрепьев на заросший травою двор

и понеслись вскачь к хоромам, а навстречу им бежали Матренка, Антонидка-стряпейка,

дворники и работники – всё, что осталось от прежних хворостининских слуг и холопов. Они

помогли князю Ивану сойти с коня, под руки довели Ивана Андреевича до нижних перил и

поклонились ему земно. Князь Иван взошел на крыльцо, поднялся по лестнице и глянул с

крыльца на двор. Все, как было: амбары, конюшни, житница; за житницей – зеленые ветви

деревьев; над деревьями вдали легко вознеслись золотые главы кремлевских церквей; а

внизу, у крыльца, – малая ватажка челядинцев, конюх Кузьма, раздобревший за эти полгода

на покое, рядом с ним стоит Матренка Белошейка, улыбается, щурится, видимо спросонок...

Еще до обеда князь Иван и Отрепьев парились в бане. Князь Иван лежал на верхней

приступке полка с намоченным в холодной воде полотенцем на лбу, а Кузёмка в мокрых

портках то принимался мочалить веники на широкой спине чернеца, то отбегал к каменке и с

размаху хлестал из ушата в раскаленные булыжники квасом. Князю Ивану стало наконец

нестерпимо в этом жару. Ему уже казалось, что он тает, сам стекая водой по приступкам,

расходясь под потолком белым паром. Князь присел на полке, но так пришлось ему еще

тяжелей. Тогда он спустился вниз и вышел в мыленку. Он распластался там на липовой лавке

под образом, запотевшим от банного пара, и кликнул Кузёмку:

– Кузьма! Пусть там водки мне принесут. . Зашлось у меня... в грудях...

Кузёмка выскочил на двор. За слюдяным окошком слышно было, как хлопает он по