Беруны. Из Гощи гость

различные обязанности – военные, гражданские и дворцовые.

рассказ.

– Жил-был бражник, весьма прилежный к питию хмельному, – приступил Отрепьев,

умерив немного ход ретивого коня. – Каждый день пил бражник вино, называемое горелка;

лил в утробу чарками, и кружками, и стопами великими. И, когда помер в некий день, к раю

привалил пьян и начал у райских врат толкаться шумно. Бежит, не мешкая, вратарь к

воротам, апостол Петр; ключей у него связка на поясе бренчит, упарился старик, кричит:

«Какой шум неслыханный! Зачем толчешься шумно в место свято? Кто ты таков,

толкущийся?..»

И молвил бражник:

«Я есмь бражник и не мог без вина жить; ныне ж хочу и я в раю у вас быть».

Но апостол в ответ бражнику через тын:

«Что ты, окаянный, собачий ты сын! Сколь пьянством на бога изверг ты хулы, так и в рай

тебе не можно никоторыми делы. Бражников пускать не ведено, запрещено...»

Все же бражник в ворота тянется, шепчет в ворота пьяница:

«Кто ты сам, отче? Голос твой слышу, а имени твоего не ведаю».

И слышит в скважище – скрипит оттуда старчище.

«Я есмь, – скрипит, – апостол Петр».

«Петр, Петр!.. – восклицает бражник. – Вспомни, Петр, когда Христа на распятие взяли,

и ты тогда от господа трижды отрекся. И для чего вас, таких отступников, в рай берут!

Почему ты в раю живешь? Ну-ко, молви!»

И отошел Петр прочь от райских стен, со страху и от ужаса весьма посрамлен. Бредет

кое-как в какую-то кущу1, в самую гущу. А бражник-забулдыга, винопийца-невер опять

толчется в райскую дверь: к богу в рай ему охота. Кинулся апостол Павел к воротам. Бежит-

кричит, бьет себя в грудь:

«Нельзя сюда бражникам, нельзя сюда отнюдь!»

«А ты кто таков, господине?» – молвил ему учтиво бражник.

И слышит – сызнова скрипит ему в скважник:

«Я есмь Павел, апостол господень».

«Ой, беда мне с вами, с апостолами, сегодня! Апостол ты, а мученика Стефана каменьем

побил... Я же, бражник, никого не убил. И почему ты, убийца лютый, в раю живешь?»

Услыша это, отбежал и апостол Павел прочь; бежать ему не лень, в зеленые кущи бежит,

как олень...

Дорога, поросшая лесом, стала подниматься в гору; пошли шагом кони, а Отрепьев плел

свою потешную повесть, пока не оборвал ее на полуслове и коня своего не остановил.

Справа, из-за желтых кистей расцветшего барбариса, послышалось Отрепьеву будто

шипение.

– Гадюка али косолапый? – молвил чернец и вытащил из ножен саблю.

Но кони стояли смирно, потопывая копытами, помахивая хвостами. Князь Иван выхватил

кремневый пистоль из-за пояса, соскочил с коня своего и двинулся к кустарнику. Он

продрался сквозь колючие ветви, кружившие голову тяжелым запахом, и увидел на полянке,

на солнцепеке, человека не человека – неохватную тушу, человечью, всю поросшую густым

темно-рыжим волосом по широкой груди, и по коротким ногам, и по брюху, огромному, как

стрелецкий набат2. «Козодавлев!» – вспомнил князь Иван иноземца, указавшего ему когда-то

на пана Феликса. И на мгновение возник перед князем Иваном двор Козодавлева на Покровке

за погорелым Николой, бегущая по двору девка и запах у рыцаря на лестнице, такой же

тошнотворный, как и этот, издаваемый кустами барбариса. Князь Иван только и развел

руками от такого дива.

А это и впрямь был из города Далена рыцарь Косс. Искусанный гнусом, с припухшей

губой, с волдырями и кровоподтеками, цветшими у него по всему телу, он голый лежал на

траве и сопел, и живот его равномерно то набухал, как огромный пузырь, то опадал, как в

1 Куща – шалаш, беседка.

2 Огромной величины медный барабан.

безветрие стяг. И подле не видно было ничего – ни шапки, ни палки, ни нитки, ни тряпки.

Князь Иван подошел к иноземцу и поторкал его носком сапога. Рыцарь, как ни был толст,

а резво вскочил на ноги, бросился на князя Ивана и схватил его за грудь. Но князь Иван

ударил Косса коленом в обвислый живот, и рыцарь со скрежетом и воплем снова пал наземь.

XVI. БЕГСТВО РЫЦАРЯ КОССА

Года четыре прошло с тех пор, как побывал князь Иван на дворе и в доме у рыцаря Косса

из города Далена. Молодой человек в цветной однорядке запомнился тогда ротмистру, и он

поджидал сына воеводы Хворостинина в ближайшее воскресенье и в следующее. Крепко

досадовал потом ротмистр, что упустил такую птицу, которая для нужных ему целей могла

быть почище и дьяка Туленинова и подьячего Осетра. Да, кроме того, дьяку и подьячему за

все платить надо было: не показав им талера, не выжать из них было слова. А простоватого

княжича можно было поддеть чем-нибудь другим: книжкой с картинкой или какой-либо

заморской безделкой... И талеры остались бы в тайнике за зеркалом, у ротмистра в кошелях.

Но княжич, видимо, не так был прост, как показалось это не в меру дошлому ротмистру

Коссу. Ведь повадился же княжич к капитану Заблоцкому, и ротмистру Коссу это было

известно; а вот на Покровку в корчму за Николою Мокрым не приходил больше княжич.

Делать было нечего. Ротмистр потеребил свою бородку, покопался в ней пальцами,

потешился у раскрытого окошка табаком дымным и, завидев пробиравшегося к нему вдоль

прясел дьяка, снова заперся с ним в своей горнице.

Настало время, когда рыцарь Косс готов был весь: и котомки с кошелями от золота и

серебра распирало, и множество камней драгоценных было в платье зашито, и заветный

свиток, на пергаменте писанный, «Генеральный план обращения Московского государства в

провинцию имперскую», уложен в короб. Ротмистр прицепил к поясу небольшой меч с

эмалевой рукоятью, сел на вороную аргамачиху1 и поехал в Иноземский приказ. Там он бил

челом и боярину-начальнику, и подначальным дьякам, и орде подьячей – всему крапивному

семени, каждому по его силе и положению. Сославшись на непомерные труды и близкую

старость, просил ротмистр отпустить его из Московского государства в родную землю, в

именитый и славный город Дален.

Но в Московское государство было, по-видимому, легче въехать, нежели покинуть эту

страну, которая всегда была настороже. Боярин-начальник хоть и не отверг подарков,

выложенных ротмистром на угольный столик под образами, а обратился к иноземцу с таким

словом:

– Бранные труды твои, Мартын, известны великому государю Борису Федоровичу всея

Руси. Али за многие службы, и за старание, и за храбрость, и за правду, и за проливаемую

кровь не жаловал тебя великий государь дворами, угодьями, денежным жалованьем и

хлебным кормом? И против вора, назвавшегося царевичем Димитрием, не посылан ты, как

того за немощью твоею ты хотел. Почему же, забыв государеву ласку, хочешь за рубеж

отъехати к шведскому королю либо к польскому, к государевым недругам? А ты бы, Мартын,

попомня государеву ласку, и еще б ему постарался, великому государю всея Руси. А и тебе за

ту службу от государя будет похвала.

Косс попятился к угольному столику и к тому, что уже положил он, прибавил еще

боярину в почесть и дьякам не в обиду. Боярин и этого не отверг, но отпуска ротмистру из

Московского государства не дал, да еще и наказывал, чтобы иноземец и в мыслях того не

держал. Ротмистр понял, что таким способом не добиться ему ничего, и стал подумывать, как

бы выйти ему из Московского государства тайно.

Время было смутное... «Тяжёли время», – вздыхал ротмистр Косс, поглядывая из окошка

на слонявшихся по двору пьяниц. Пропившиеся дотла в ротмистровой же корчме, они на

последнюю копейку играли в плашки либо, лежа в тени у амбаров, заводили такие речи.

– Житье, братаны!.. – говаривал распухший мужичина в заячьей бабьей шубе, накинутой

на голые плечи. – Слава отцу Иванцу и сыну Селиванцу, житье какое!

– Житье ж!.. – вздыхал другой, в широких казачьих шароварах. – Ни те бражки