Беруны. Из Гощи гость

– Пропали головы наши...

– В огонь его скорее!..

– Хватай его за бедра, за бедра хватай!..

Все мужики, сколько их было около Косса, навалились на него сразу, сшибли его с ног,

поддели ему под мышки петлю и поволокли по земле на лужайку у колодца, где под

набросанным наспех костром начинал заниматься огонь. И, пока с великим криком тащили

они Косса по деревне, рыцарь и впрямь стал похож на черта – лохматый, пузатый, с

кровоподтеками по всему телу, с комьями глины, приставшими тут и там. Даже гуси,

жировавшие у колодца в жидкой грязи, и те переполошились от такого, загоготали, захлопали

крыльями, вытянули шеи и повалили прочь от лужи, подле которой брошена была рыцарева

туша.

Поленья были сырые, и с костром не ладилось. У рыцаря Косса хватало времени, чтобы

подумать о последней минуте, которая пришла столь внезапно и нелепо, в страшной глушине

Дикого поля, в безвестном, словно богом забытом краю. Перед глазами Косса быстро

проплыл родной город Дален в сером камне и красной черепице, затем можжевеловый лесок

у Пскова, с шатром воеводы Хворостинина на опушке, воеводская ласка и его, рыцаря Косса,

московская служба. Все это было до того горько, что рыцарь Косс закрыл глаза, точно

минувшее предстало перед ним на самом деле, а не было лишь зыбким воспоминанием о

невозвратном. И, лежа с закрытыми глазами, рыцарь Косс запел, завыл, словно выпь заревела

на болоте.

– «...Wir nicht sterben, sondern einschlafen, – пел сам себе отходную молитву рыцарь, – und

am jungsten Tage zum ewigen Leben erwecket sollen werden»1 .

Мужики, хлопотавшие у костра, обернулись на рыцарево пение, на рев, исходивший из

глубины Коссовой утробы.

– Ревет, – зашептались в толпе. – В огонь ему неохота...

– Охте, каково страшно ревет! Пастью разинулся...

– Ротина до овина...

– Не глядите, мужики! – надрывался старичок с ложкой за поясом. – Наводит это он,

обаивает... Огонь дуйте, не мешкайте!..

– Да, может, он... не леший...

– Да как не леший!.. – чуть не заплакал старичок. – Из лесу прибежал, весь в шерсти,

гнедой, что лошадь. И за девками гонялся и слова не молвит, только ревет, как бы бугай.

– Не леший: леший – зеленый, рогатый, а этот вишь – без рог и гнедой.

– А почему ж он голый?..

– Ляд его знает, откудова забежал такой!

– К костру волоки его скорее! – кричал исступленно старичок. – Дуйте, мужики, огонь!

– Касьян, – молвил старичку степенный мужик в веревочных босовиках. – Спущу я тебе

портки да заворочу те хвост, не погляжу на твою старость. Чего расходился, докучаешь

крестьянам!.. Давайте, мужики, – повернулся он к старичку спиной, – мы этого гольца в пруд

кинем. Коли леший – не стерпит, потонет, а коль не леший – выплывет. На то божья воля и

божий суд. Может, он только с ума сбрел, для чего ж его в огонь?.. Тогда из бешеного будем

беса и гнать; а так, чего зря в огонь!

– Верно, – загомонили в толпе.

– Кинем его в пруд, пусть карасей попугает.

– Заливайте, бабы, огонь! Хватай, мужики, гнедого под закукры!

Но старичок не соглашался. Точно белены поел он на старости лет либо угорел, не в меру

попарившись в бане, до того кричал он и взывал, кидался на одного, на другого, дергал

мужиков за пуговицы на груди, за латаные рукава, за лыковую опояску, требуя немедленного

сожжения «лешего», забежавшего в деревню всему крестьянству на погибель. Но ретивому

старичку погрозили кулаками, кое-кто даже толкнул его невежливо раз-другой, и вся гурьба

повалила к гусиной луже, где лежал с закрытыми глазами голый рыцарь.

Он лежал и пел. Словно из другого мира, из дали страшной и чужой, шли эти звуки,

никогда и никем не слышанные здесь дотоле, и оборвались они лишь тогда, когда мужики,

резво добежав с рыцарем Коссом на руках до плотины, раскачали его тушу и швырнули ее в

омут, от берега далеко.

Туман чуть поднимался от воды, отползая к топи за прудом; круги, один другого шире,

1 «...Мы не умрем, но уснем, чтобы к вечной жизни пробудиться в судный день».

разворачивались по воде в том месте, куда угодил рыцарь Косс; мужики вытянулись вдоль

плотины и ждали, наклонившись вперед, вглядываясь в белый пар над черной водой.

– Пошел к водяным девкам на посиделки, – молвил раздумчиво кто-то из ряда,

пригнувшегося к глухому омуту.

– Не пустят они его, водяные.

– Что ж не так?..

– Водяным с лесовицкими не дружиться: одного они роду, да разных отродий. Привалит

к ним, что пес на кошкину свадьбу.

– А что, ежели всплывет утоплый? Да в лесу проведают, стаей сюда набегут отпевать

гнедого?..

– Говорил я – в огонь!.. – заметался было старичок с ложкой, но тут над водою показался

весь в мокрых кудряшках безмерный живот, а за животом и бородка рыцаря Косса.

– Не леший!.. – крикнул мужик в веревочных босовиках. – Живой всплыл!.. Слава те,

господи, не взяли греха на душу. . Стойте, мужики, до конца. Повезем его завтра в пещеру к

Нифону, пусть темного беса из него гонит.

– Подловить его, братцы, надобно. Вяжи петлю, кидай аркан!..

Над головой рыцаря Косса взвилась татарская петля с привязанным к ней камнем.

Камушек обцарапал рыцарю плешь, а петля обвилась у него вокруг шеи. Легонечко, чтобы не

удавить рыцаря, стали подтягивать его обратно к берегу, а здесь его снова подняли на руки и

понесли к деревне, мокрого, облепленного зеленой тиной рыцаря Косса, почти что не

дышащего, с остекленевшими глазами, с отшибленною памятью.

XVIII. РЫЦАРЬ КОСС В АДУ

Очнулся рыцарь ночью в зловонном закутке гусиного хлева. Вокруг Косса стояло такое

шипение, точно это в аду жарили кого-то на раскаленном вертеле. И у рыцаря тоже горело

все по всему телу – наверно, как показалось суеверному Коссу, от близости адова огня. Не

гуси, которых в темноте не видел рыцарь, а должно быть, сам черт копался в бороде у него,

выдергивая оттуда курчеватый волос пучок за пучком. Рыцарь Косс сообразил, что он уже

умер и началась расплата за все, содеянное им при жизни во многих городах и государствах,

куда влекла его неудержимо ненасытная алчность. И вот теперь – безвестная позорная смерть

и посмертная мука во веки веков. За многократные измены и клятвопреступление; за корчму

в Москве на Покровке; за ростовщичество и безбожные проценты; за мертвые тела в

подклети рыцарева дома.

Рыцарь Косс мог бы многое еще добавить к тому, что перебрал он в своей памяти, ибо

был он великий грешник и грабитель немилосердный. Но адская мука, которой был он

теперь подвержен, становилась уже нестерпимой. Черт драл у него бороду, должно быть за

то, что сам рыцарь в земной своей жизни драл последнюю рубаху с пропившихся у него в

кабаке голышей... Но мало того – и подручные черта принялись за дело: стали щелкать

рыцаря Косса по лбу и поросшее волосом рыцарево брюхо хватать щипцами. Рыцарь Косс

понимал: сопротивление бесполезно, заслуженной муки ему не избежать. Он и лежал

покорно, весь отдавшись власти творившего над ним свою волю и не лелея надежды на то,

чтобы кто-нибудь хоть в малой мере смиловался над свирепым чудовищем, каким сознавал

себя в эту минуту распростертый на земле, в грязи и мусоре, рыцарь.

Но лежать так, на левом боку, подставив один правый, на пытку, становилось рыцарю

Коссу уже и вовсе невмочь. Чтобы повернуться на другой бок, рыцарь размахнулся рукою и

угодил тут какому-то тщедушному черту в пернатое чрево. Что поднялось тогда, и уразуметь

невозможно. На рыцаря точно ополчился весь сатанинский легион, и Косс явственно

услышал здесь хлопанье крыльев и невыносимое гоготание, подобное гусиному. У рыцаря

все покаянные мысли сразу вылетели из головы, и он, не помня себя от ужаса, вскочил на