Беруны. Из Гощи гость

тропке босыми ногами...

Но князю Ивану стало в мыленке легче, и он, не дождавшись Кузёмки, повернулся к

стене, подложил под голову мокрый кулак и задремал.

Когда Отрепьев вышел в мыленку, он застал там Кузёмку, который стоял со стаканом

водки и луковицей подле князя Ивана. Чернец, не молвя слова, взял с подноса стакан,

перекрестился, выпил его залпом и, закусив луковицей, стал обсыпать себя золой из

стоявшей на лавке коробейки. Кузёмка глянул растерянно на князя Ивана, лежавшего лицом к

стене, на чернеца, разлегшегося на другой лавке у окна, и, отставив поднос со стаканом, при-

нялся тереть чернецу спину какою-то жесткою тряпицею, намоченною в лохани, в которой

распущен был целый брус костромского мыла.

XXI. ЛЫКОМ ШИТЫ, НЕ ЗОЛОТОМ СТЕГАНЫ

Еще в дороге подрядился Отрепьев раздобыть и переписать князю Ивану «некоторые

тетради». Это были еретические и вольнодумные сочинения Матвея Башкина, Вассиана и

Феодосия Косых, Ермолая Еразма, всяческие послания и поучения, направленные против

попов, против почитания икон, против всякого лжеверия и суеверия. Отрепьев знал, что за

подобные дела и переписчикам, и заказчикам, и всем, кто такие тетради у себя хранит, на

Руси рубят руки, языки режут, ребра ломают. Но чего было бояться Отрепьеву и князю Ивану

в такое переходное время! Да Григорию и прежде случалось промышлять подобными

делами. Недаром же он чернокнижником прослыл! И по приезде в Москву угнездился монах

в надворной избушке против хворостининских хором, но дела долго не начинал, хотя и

бумаги припас стопу и гусиных перьев пук.

В Москве со дня на день ждали вступления Димитрия. Уже и знатнейшие бояре и

первостатейные купцы выехали в Серпухов новому государю навстречу, но Димитрий, ко-

торого все признали теперь законным царем, не торопился в столицу; в каждом городе

попутном тешил он себя пирами да в поле звериною травлею и слал гонцов в Польшу, в

город Самбор, к невесте своей, Марине Мнишковне.

Все же до назначенного въезда царя Димитрия в Москву оставались считанные дни.

Отрепьев пока что слонялся по патриаршим подворьям, встречая всюду бесчисленных

знакомцев своих. Те чуть наземь не падали от неожиданности и испуга при виде «расстриги»,

на которого наложено было патриаршее проклятье. А Отрепьев усмехался только да

щурился.

– Погодите, каков я вперед буду! – кричал он, хлебнув вина, ломясь нагло на самый

патриарший двор, к великому господину Иову в хоромы.

Но пускать Григория на патриаршее крыльцо был строгий запрет, и стрельцы насилу

выпроваживали дьякона, не учиняя, впрочем, повреждения бороде его и бокам. А великий

господин Иов, глядя изо дня в день из стекольчатых окошек на такую напасть, закручинился

и даже захворал. Так и не удалось дьякону Григорию предстать перед великим господином

Иовом, московским патриархом.

Тогда Отрепьев и вовсе стал бражничать по кабакам с приятелями своими. Он и на

хворостининский двор приводил с собою каких-то замотанных монашков, пьянствовавших с

ним вместе. И только изредка, ночами, когда Отрепьеву не спалось, высекал он огонь,

заставлял дощатым щитом оконце и садился к столу. Но дело недолго клеилось у него: отвык,

видно, за последний год дьякон от скорого письма. Он зевал, ерошил бороду и, обмакнув

перо в чернильницу, выводил: «Погибель мне с пером сим» либо: «Худа бумага, да ничем не

помочь». И то: на патриаршем дворе у великого господина Иова в книгописцах привык

Отрепьев к лебяжьим перьям и голландской бумаге «царева венца», с водяной короной,

просвечивавшей насквозь. А эта куплена на торжке, в овощном ряду, плачена алтын с

деньгою десть.

Поерошив бороду, испив водицы из глиняного кувшина, почистив гусиное перо о

собственную гриву, Отрепьев наконец трогался в путь, продолжая писание, прерванное за

три дня до того. «....К попам не приходити, и молебнов не творити, и молитвы их не

требовати», – разбегалась понемногу рука Отрепьева по бумаге, списывая мятежные по-

учения новозерского инока Феодосия Косого.

– Ох мне!.. – вздыхал почему-то Григорий и, поправив свечку, воткнутую в горшок с

песком, пускался дальше:

«...И не каятися, и не причащатися, и ладаном не кадитися, и при погребении епископами

и попами не отпеватися, и по смерти не поминатися. Подобает поклонятися духом богу, а не

поклоны творити, ни на землю падати, ни просфоры, ни кутью, ни свечи приносити».

– Хо-хо! – ухмыльнулся чернец. – Княже Иване, любимиче! Познаешь – и сотворить так

захочешь... Покою на Руси не обретешь и ввек. Зачем тетрадей сих захотел?..

А князь Иван – тот потерял покой, едва воротился в Москву, которая, как и осенью,

казалась ему пуста. Ни Димитрия, ни Василия Михайловича – воеводы, ни пана Феликса

Заблоцкого не было теперь вблизи; только Григорий, хитрый монах. С ним весело и легко

становилось князю Ивану. Но где его достанешь! Днем таскается по Москве, ночью спит, а

проснется после полуночи, станет жечь огонь, книги пишет свои. Вон и сейчас...

Князь Иван открыл окошко, глянул на избушку напротив: из щелей в щите пробиваются

у Григория лучики наружу. Кликнуть, что ли, чернеца?

Но чернец у себя в избушке зевнул в это время громко, рот перекрестил... «Спати мне

хочется», – написал он на полях тетради и свечку задул.

На другой день сидел князь Иван в хоромах и перебирал какие-то бумаги, оставшиеся

после старого князя Андрея Ивановича. Он так углубился в это дело, что поднял голову,

только когда услышал покашливанье в двух шагах от себя. Перед князем Иваном стоял

Кузёмка в новых сапогах и чистой рубахе, с расчесанной бородой и подстриженными на

голове волосами.

– За Матрену Аникеевну речь у меня к тебе, князь Иван Андреевич, – молвил он,

заметив, что князь Иван обернулся наконец к нему.

– За какую Аникеевну?.. – глянул князь Иван недоуменно на Кузёмку.

– За Матренку, холопку твою.

– А-а-а... Ну, так.

– Девка она...

– И что ж? – откликнулся князь Иван.

– Замуж ее надобь, Матренку, Отдал бы ты ее... за меня.

– Вишь ты!.. – удивился князь. – Лежал без меня тут в запечье, с боку на бок

переваливался, думал да надумался! А не жирно ли будет, мужик?.. Конь ты не плох, да в

коня ли корм?..

– Зачем не в коня, – возразил Кузёмка. – Коли я лыком шит, то и Матрена не золотом

стегана. Одного мы с ней горба, два сапога пара. Да и сладились мы с ней еще зимой, тебя

только ждали.

– Сладились?..

– Сладились же.

Князь Иван встал из-за стола и зашагал по комнате из угла в угол. Кузёмка в ожидании

стоял по-прежнему посреди комнаты, широкоплечий, приземистый, спокойный, провожая

князя глазами от стены к стене, от угла к углу.

– Твойская на то воля, князь, – молвил он, улучив время. – А отдашь ее за меня – раб я

твой вековечный, тебе и детям твоим службу служить... Чай, и сам обсемьянишься скоро;

мало, что ли, тебе на Москве невест для радости твоей!

Князь Иван сразу остановился у окошка, толкнул оконницу рукой, настежь окошко

раскрыл. «Обсемьяниться?.. – запрыгало у него в голове. – И то, – уже усмехнулся он, –

царский окольничий, дукс Иван. Вон она, Москва, за деревьями гудит; сколько девок красных

цветет на Москве в теремах, по хоромам тайным!..» И князь Иван обернулся к Кузёмке:

– Сладились, говоришь?

– Сладились, князь.

– Ну и бери ее за себя, коли сладилось так.

Кузёмке на лицо точно пал солнечный луч. Посветлел Кузьма, заухмылялся, на колени

бухнулся перед князем Иваном.

– Раб я тебе и детям твоим вековечный... Работу работать... службу служить...

XXII. НЕИСТОВЫЙ ДЕНЬ

«...Иконы – идолы, и церкви – кумирницы, и церковная служба – идольская служба. И